Виктория

Василий Никанорович в первый же день пришел домой в гимнастерке, с тех пор не снимал ее, пропадал по двое суток в Леспромхозе.

Елизавета Степановна ждала серьезного разговора, увертывалась, чтобы не заглянуть в глаза мужу, боялась вечера, боялась утра: чуяло ее сердце вот-вот муж велит собирать его в дальний путь. Она не то, чтобы не хотела отпускать его, не то, чтобы готовила упреки и слезы, но уже тайком ревновала его к войне, к разлучнице, готовой отобрать у нее родного ее Васю. Она горячими глазами любовалась на него по ночам, когда муж ночевал дома, целовала его спину, желая взять свое, пока мужа не увела война.

Ей не нужно было ни его ласки, ни его советов, как строить жизнь дальше, ничего не нужно было. Она не хотела, да, она ни за что на свете не хотела отдавать его, отпускать его от себя, она прижималась к его спине и целовала лопатки, позвоночник, омывала их своими ночными слезами. Целовала и чувствовала, как Василий, боясь шелохнуться, ловит губами ус и грызет его, дергая желваками.

Не прошло и пяти дней, как вернувшись домой, он велел жене жарить пироги с яблоками и резать куру, упрямо и зло посмотрел, словно хотел сказать: "Ради вас все", а сказал:

- Пусти ты меня, не висни.

Она ставила на стол тарелки, обожго ей все внутренности после такой речи, так и подкосились ноги.

- За что ж ты меня упрекаешь, Василь?

- Да. Виснешь. Другие бабы проводят, а там уж воют. Все легче, а ты, он старался подобрать слова, но с языка сорвалось, - готова зараз отходную служить.

Подействовало это на Елизавету Степановну, глянула она на своего Васю с пониманием, но холодно, будто сразу вняла просьбе.

- А что можно брать с собой на фронт?

- Ты погоди, фронт! До фронта еще дойти надо. А и где он, этот фронт, гонят да гонят нас.

- Как же здеся будет - придут и сюда?

Василий Никанорович впервые подумал об этом, хоть и готовил все эти пять дней свое ведомство к перевозке. Не укладывалось у него такое в голове.

- А я зачем воевать иду? Авось, приостановим...

На следующий день главным в доме стал Ваня, рослый широкоплечий парень, вихрастый и розовощекий. Они вернулись в пустой дом, руки ни за что не брались, ничего не держали. Так и сидели за столом, пили вечернюю прохладу вприглядку с яблоневым ароматом. Яблони-то принялись этой весной, теперь стояли в завязи, издавая пьянящий самогонный запах.

- Узнаю, что подал заявление в военкомат, удавлюсь, - проговорила Елизавета Степановна, не глядя на сына, - Спрячь фотоаппарат, пленку сохранить надобно.

Заскрипела Матрена, сползая со своего ложа, неваляшкой уселась на свалянной подстилке, взгляд ее увеличенных, заполнивших всю роговицу зрачков, уставился на Елизавету.

- В церкву надо сходить. И тебе надобно. Можа, мозги прочистишь. Сыновей на то и рожают, чтобы защита земле была. Границы не человек придумал, то Господь пределы каждому народу положил.

Она еще покачалась немного на краю лавки, словно раздумывала, потом наконец встала и пошла по стенке в сад. Высокая, худая, она словно скала, пугала Вику своей каменным мрачным ликом, своими невидящими, но пронзающими душу лазами. Вика боялась смотреть на бабку, казалось ей, та чувствует даже взгляды, обязательно обернется, наведет зрачки на нее.

Вике уже сейчас не хватало отцовского присутствия, в это время он приходил с работы, умывался на улице под рукомойником, садился курить в майке, загорелый, с выгоревшим ежиком, белесыми усами, смолил последнюю "домашнюю" папиросу на скамеечке возле крыльца.

И опять возникло в ней понимание своей беспомощности, понимание неизменчивости мира, который, как ни бомби, как ни ковыряй ножиком, а он какой был триста тысяч лет таким и остается. Что же тогда есть человеческая жизнь при таких масштабах? Пролетит и нету ее: что месяц, как у умершего братца, что десятки лет, как у бабки Матрены? Разве можно за эти мгновения прожить так, чтобы изменился мир, когда даже войны не меняют его? Или можно? Только сразу не увидит никто, вот разве эти неуклюжие ветки в саду, да звезды, которых здесь еще больше, чем в Темиргоевской.

Вика предложила Ивану отвести старую Матрену в церковь Успения, что на обрыве, чтобы та помолилась. Почему-то ей казалось, что это может помочь. От чего и как, она не знала. Ваня согласился.

Вика проснулась первая, постучала в перегородку, начав собираться. Одевшись, подвязывая корзиночку на затылке, она вышла в комнату и первым делом увидела Матрену. Старуха сидела на лавке в белом сатиновом платке, упираясь руками в сиденье.

- Вы, бабушка Матрена, всю ночь что ли караулили?

- Внученька...

Старуха впервые назвала ее так, протянув к ней дрожащую руку, Вике показалось незнакомым, непривычным это звание. Словно не о ней было сказано. В комнате матери, теперь одной только матери, произошло какое-то шевеление, и на пороге показалась Елизавета Степановна, одетая, с цветастым шарфиком на голове. Она смотрела на дочь просящим, кротким взглядом.

- Я вас одних не пущу, - озабоченно проговорила она, но озабоченность эта никак не сочеталась с ее нарядным крепдешиновым платьем, туфельками и этим цветастым шарфиком, она, помявшись, добавила, - Проверяют кругом.

Ваня, взъерошенный, побрызгал на себя водичкой из ведра, натянул ботинки, прыгая по рябеньким половицам, и побежал вперед, увидев, что время близится к семи.

Возле магазина на развилке их поджидала Ася. Вика очень удивилась и обрадовалась появлению подруги, та издалека махала им рукой, не обращая внимания на Ваню, что-то нашептывающего ей в пепельные кучерявые завлекалочки. Она тоже была осоловелая и особенно смуглая в это утро, с проглядывающей сквозь смуглоту бледностью.

- Здравствуй, Асенька, - мило, но оценивающе глядя на девушку исподлобья, поздоровалась Елизавета Степановна, - А ты что же, тоже в церковь?

Она сделала многозначительную паузу. Ася посмотрела обескураживающе-надменно, как она это умела, Елизавета Степановна даже стушевалась.

- А мы вот бабушку ведем.

- Мама уже там, - вдруг сказала Ася, напирая на слово "там", - Они с папой прибраться там решили, они очень уважают бабушку Матрену.

Комок подступил к горлу у Елизаветы Степановны. Она на мгновение выпустила руку матери, чтобы приставить кулаки к своим глазам и стереть грубым движением слезы: муж запретил ей плакать.