Гори, гори, моя звезда

Аркадий раскурил погасшую трубку и вздохнул.

Сегодня он был у Данилова, заместителя самого Михаила Васильевича Фрунзе, и тот, листая затребованное из Реввоенсовета его личное дело, по пальцам считал занесенные туда благодарности за храбрость.

- Тебе сколько лет? - спросил Данилов.

- Уже двадцать... - ответил Аркадий.

- Старик! - засмеялся Данилов и задумался. - Завидная у тебя биография. Такое только в революцию бывает. А ты скандалишь!

- Кто скандалит?

- В Цека комсомола жаловался? В МК партии писал? А что ты на врачебной комиссии выкинул?

- Так они же бюрократы! - задохнулся от обиды и гнева Аркадий. Формалисты! Дышите, не дышите... Закройте глаза, протяните руки... Раз, раз - уволить в запас! Стрелять их надо!

Данилов, улыбаясь, покачал головой, потом долго читал подколотое к делу медицинское заключение и сочувственно сказал:

- Лечиться тебе надо, Голиков.

- Долечили... - буркнул Аркадий. - Из армии выкидывают.

- Думай, что говоришь! - одернул его Данилов и посмотрел на руки Аркадия.

Тот спрятал их за спину, но и там они продолжали дрожать. Данилов отвернулся к окну, будто так уж заинтересовала его воробьиная возня, и повторил:

- Лечись. Найдешь себе дело.

- Мне без армии не жить! - вырвалось у Аркадия. - Что я без армии?!

Данилов только покивал головой, и Аркадий встал.

- Разрешите идти?

- Иди, Голиков. - Данилов подошел к Аркадию и крепко обхватил его за плечи. - Иди, командир! В семнадцать лет полком командовать! Это же как в сказке!

- Кончилась сказка... - грустно сказал Аркадий и вышел.

Разговор был утром, а сейчас солнце уже клонится к закату, и все это время сидит он на старом этом московском бульваре и не знает, куда ему идти дальше.

* * *

Аркадий выбил прогоревший табак из трубки и спрятал ее в карман шинели.

"Нет! Так просто я не сдамся!" - подумал он.

А что, если написать самому Михаилу Васильевичу Фрунзе? Не казенное заявление, а большое письмо. И рассказать в нем обо всем, о всей своей жизни, с самого начала!

Аркадий почему-то так обрадовался, что ему даже захотелось петь. У отца было две любимых песни. Когда о чем-то грустил, он пел: "Не пылит дорога, не дрожат листы", а когда радовался: "Гори, гори, моя звезда...".

Аркадий улыбнулся, задумался и, глядя на уже темнеющее небо, негромко запел:

Гори, гори, моя звезда,

Звезда любви приветная.

Ты у меня одна заветная,

Другой не будет никогда!

Сейчас пойдет и напишет! Про свою звезду. Ведь вся его жизнь - это Красная Армия. А оружие он взял в руки еще совсем мальчишкой.

Сначала это был маузер...

МАУЗЕР

Маузер был плоский, с коротким стволом, тяжелой ребристой рукояткой. Аркадий купил его у какого-то заезжего солдата.

После того как скинули царя, в городе началась такая неразбериха, что на шумном и бестолковом базаре за бесценок можно было купить не только револьвер, но и вполне исправный пулемет с патронными лентами.

В те бурные февральские дни Аркадий вместе с толпами людей месил ногами грязноватый снег, лазил по скользким крышам, помогая сбивать бронзовых двуглавых орлов над парадными присутственных мест, вешал красные флаги и слушал, как заливаются церковные колокола, вызванивая на все лады: "Свобода! Свобода! Свобода!"...

Кому дана эта "свобода", никто толком не знал. Рабочие-кожевенники и кошмовальщики по-прежнему гнули спины над военными заказами, владельцы этих заводов, так же как и раньше, разъезжали на рысаках с дутыми шинами, войне не видно было конца, но все кричали: "Свобода!", обнимались и целовались на улицах, как на пасху.

"Свобода так свобода!" - решил Аркадий, разбил копилку, продал альбом с редкими марками и пошел покупать давно присмотренное, снившееся даже по ночам, почти настоящее маленькое ружье "монте-кристо".

По улицам ходили переодетые в штатское полицейские с красными бантами на груди. Все в городе знали их в лицо, кое-кто даже здоровался.

Полицейские по привычке прикладывали ладони к шляпам и котелкам, улыбались смущенно и говорили: "С великим праздником, граждане!"

На всех углах, в скверах, у афишных тумб толпились люди, слушая очередного оратора.

Господа в шубах надрывались в криках: "Война до победного конца!", солдаты и рабочие заглушали их громким: "Хватит вшей в окопах кормить!", длинноволосые эсеры в синих очках агитировали: "За землю и волю", а неторопливые и негромкие в речах большевики твердо заявляли: "Мир и хлеб народу!"

Аркадий слушал то одного, то другого и добрался до базара почти к закрытию. Он побежал к магазину, но вдруг остановился, не в силах двинуться с места.

В стороне от возов и прилавков сидел на корточках давно не бритый, в прожженной и мятой шинели рыжеватый солдат, а перед ним на промасленной тряпице лежал новенький маузер.

Аркадий вздохнул так глубоко, что стало больно ребрам.

- Продается? - почему-то шепотом спросил он и показал пальцем на маузер.

- Меняю... - неохотно отозвался солдат.

- На что?

- На жратву, - стесняясь, и от этого грубо ответил солдат.

- А деньгами сколько? - с надеждой и мольбой заглянул ему в глаза Аркадий.

Солдат покачал головой и мрачно сказал:

- Оголодал я, браток.

- Купить можно! - зачастил Аркадий. - И сало, и хлеб... Вон там, за возами... Я покажу! Тетки торгуют. А на пистолет они не поменяют! Зачем им пистолет?

- А тебе зачем? - поскреб рыжую щетину на щеках солдат. - В войну играть? Неинтересные игрушки!..

- Ну пожалуйста! - упрашивал его Аркадий, вынимал из кармана бумажки и серебро, совал их в руки солдату. - Пожалуйста!

- Не навоевался еще? - устало усмехнулся солдат и сгреб деньги в ладонь. - Бери. Вот патроны.

Аркадий схватил маузер и обойму с патронами, прижал к груди, заторопился, боясь, как бы солдат не раздумал.

- Спрячь, - поднимаясь, сказал солдат. - И до времени никому не показывай. Отберут. У тебя отец где?

- На фронте.

- Скоро объявится, - загадочно пообещал солдат. - А там, глядишь, и пистолетик пригодится!

И широко зашагал к возам.

В тот вечер Аркадий долго не мог заснуть. Слушал, как сонно посапывает сестренка и стрекочет швейная машинка в соседней комнате. Мать опять что-то шила ему или Талке.

"Хорошо бы внутренний карман пришить к форменной куртке, - подумал он. - Только самому, а то мама пристанет: зачем да к чему?"

Аркадий, в который раз уже, сунул руку под подушку, нащупал холодную рукоятку маузера и уснул.

Утром мать с трудом добудилась его, и он побежал в училище, радостно ощущая, как тяжело оттягивает карман и бьется о бедро настоящий боевой пистолет.

Раньше каждого опоздавшего на уроки встречала обличающая тишина лестницы и коридора, а инспектор, по прозвищу Крыса, с розовым, вытянутым вперед носом, который, как все утверждали, шевелился, вынюхивая малейший беспорядок, уже ждал с раскрытой книжечкой, куда аккуратно заносил фамилию провинившегося.

Теперь реальное гудело от первого до последнего этажа. По коридорам носились малыши, старшеклассники яростно митинговали, преподаватели растерянно жались по стенам, пробираясь в классы, и покорно ждали, когда же успокоятся реалисты и можно будет начать хоть какое-то подобие урока.

Из актового зала вынесли портрет царя и выкинули его в пролет лестницы. Царь долго кувыркался, пока не упал к ногам насмерть перепуганого швейцара Василия. Швейцар попытался снести царский портрет к себе в каморку под лестницей, но налетевшие реалисты сломали на мелкие куски полированную раму и разодрали холст.

Теперь от царя остались только усы и бородка, но догадаться, что они царские, было уже невозможно.

Василий хватался за сердце и крестился, а разбушевавшиеся реалисты осаждали учительскую с требованиями: "Долой французский!", "К черту молебен по утрам!", а здоровенный дылда, второгодник Великанов, сложив ладони рупором, кричал прокуренным басом: "И физику! И физику!" Видно, здорово досадила ему эта физика.