Рождественские рассказы

А вот когда: поезд застрял, отойдя семнадцать верст от маленькой станции Голодайки, не доходя до следующей, тоже маленькой, безбуфетной станции Холодайки, а за сорок верст ходу — станция Выпивайка, но это хорошая станция, большая, по шерсти и кличка...

Поездной телеграфный аппарат не действует, кондуктор «побег» до сторожевой будки, «чтобы, значит, погнать самих сторожей, от будки до будки, пешком на Холодайку, а уж оттедова — телеграмму дадут на Выпивайку, чтобы, значит, выслали паровоз с рабочими...» Вот и рассчитывайте сами.

Так пояснил и растолковал сущность положения сам «обер» перед тем, как надолго скрыться с глаз претендующей публики.

Когда, под гнетом неизбежности данного тяжелого положения, всеми овладевает чувство уныния и тоски, воцаряется общее молчание, стоит только одному кому-нибудь не только слово промолвить, а просто вздохнуть «от глубины души», то сейчас в ответ послышится сочувственный вздох, а там и пошло, и пошло...

Начнет так:

— Охо-хо!.. Хо!..

А другой в ответ:

— Да-с!.. Это точно, что охо-хо!

А далее:

— Ну-с, доложу вам... Ведь это уже того-с... это что, называется...

А потом:

— Был тоже раз с нами случай...

Вот и пошел разговор... спасительный, потому что объединяющий злополучную компанию, благотворно сокращающей невыносимо тягучее время. Так и теперь... Не успели повздыхать немного, как один, такой сладенький заприлавочный тенорок робко произнес:

— Это еще ничего, мол, в вагоне!.. Тепло, вольготно, да и ненадолго-с, с полсуток потерпим, а там и раскопают...

Был такой полумрак от густоты воздуха, что только туманными пятнами обозначались огни вагонных фонарей, а лиц пассажиров различить не было никакой возможности — голосами только и разнились...

— В вагоне еще можно вытерпеть, — согласился с тенорком хрипловатый бас. — А вот как на большом сибирском тракте замяло нас в санях, так ведь не чаяли и живы быть, молились да к смерти готовились...

— В такие метели, — поддержал другой бас, вроде протодьяконского, — много народу гибнет... В степи ежели...

— И не только простого звания, — отозвался третий тенор с сильным насморком. — Был даже случай с одним вице-губернатором... Ямщик поехал верхом искать дороги, а он остался в возке и, конечно, погиб...

— У нас под Красноярском вице-губернатора — станового раз занесло, так на шестые сутки, без малого неделю спустя, разыскали...

— Отрыли?

— Отрыли. Только не люди, волки отрыли и сожрали. По документам только и узнали, что становой... а то...

— Должно быть, с тракту сбились... Тогда уж беда!.. А нет, лучше не пытайся, не ищи дороги, — отмаливайся на месте... Да уповай на Бога!

— У нас был случай такой, целый поезд сбился с дороги. Машинист ничего не мог видеть, не мог управлять. Локомотив незаметно отклонился левее — и пошло, и пошло.

— Это с рельсов то?..

— Какие там рельсы? Когда все, вы понимаете, все замело!..

— Ну, что вы врете!..

— Позвольте, позвольте. Да это на какой дороге было?

— А на этой, знаете, на Ростово-Владикавказской!

— Ну, там возможно... Там все возможно...

— Там, батюшка мой, был такой случай, в газетах напечатано. Налетает на станцию шайка разбойников... «Что, — спрашивают, — номер тридцатый не проходил еще?» А этот номер, господа мои, был почтовый и большие суммы вез. Начальник станции оробел, понятное дело: люди в папахах, в зубах по кинжалу, в каждой руке по ружью. Вот он и докладывает: «Прошел не более как минут двадцать». «Давай, такой-сякой, сейчас нам экстренный!» Подали... Разбойники-то взяли билеты третьего класса, а засели в первый, дуют в два кнута... понятно, догнали да с размаху так и врезались!

— Эко, парень, врет здорово! — раздалось из дальнего угла, откуда особенно тянуло запахом семги, и слышалось чавканье...

И это замечание, некстати, чуть было не испортило всего дела. Настало неловкое, смущенное молчание... Только рассказчик пробормотал вполголоса:

— Я не знаю... я сам не был... Что люди, то и я... В газетах было пропечатано!

— А тяжелое это состояние, быть занесенным в снегу... — отважился даже чей-то женский голос.

— Быть, так сказать, погребенным заживо... Представить себе только, так уже будто сам испытываешь адские мучения... — продолжал другой, тоже женский голос, погрубее...

— В снегу-то еще ничего, сударыня... А вот как вас на три аршинчика да в землю, да в тесном ящичке...

— Не говорите... это ужасно!

— Я, впрочем, сомневаюсь, чтобы такие случаи действительно были.

— Бывают-с... и бывали неоднократно!

— У нас одного купца-лабазника чуть не зарыли, только тем и спасся, что Бог помиловал, чих послал, как раз, значит, в то время, как крышку заколачивать стали. Развели это олово, запаивать, значит, дух пошел едущий — он и прорвался... Как чихнет — все так со страху повалились...

— Тоже и у нас одного похоронили. Дорогой, когда везли под катафалком, кучер сказывал, будто как в гробе кто-то хрюкает, да ему не поверили, похоронили, а потом сомнение одолело — как бы что не так... Пока бумагу подавали, на разрешение, значит, открытия, пока что... Разрыли — а он кверху спиной, и руки все изгрызены...

— Господа! Нельзя ли прекратить эти разговоры? Я женщина нервная... я не могу...

— А вы не слушайте, если нервная! — запротестовали женские голоса.

— Ах! Как же не слушать когда все это так интересно?

— И хочется, и колется, значит! — захихикали в углу, откуда семгой пахло.

— А ведь это, действительно, ужасное положение быть заживо погребенным. И все слышать, все сознавать, все чувствовать...

— А приходилось ли кому-нибудь слышать лично такого заживо погребенного и спасенного?..

— Нет не приходилось...

— Я видел одного в монастыре. Только тот ничего не рассказывал, принял схиму и дал обет молчания!

— Ах, как бы это было интересно!

— Да коли бы не врали, а правду говорили... оно точно, что тогда бы занятно было и даже, могу сказать, поучительно! — опять донеслось вместе с букетом семги.

— Да вот, к примеру, померла, думали, купчиха Федулова, богатейшая старуха, дочь свою за молодого офицера выдала, с уговором, чтобы при себе жить, вместе значит. Положили старуху в гроб, обрядили, как следует. День прошел, ничего — завтра хоронить. Лежит купчиха да все слушает. Дочь плачет, причитает: «На кого, маменька, вы нас сирот покидаете», а муж ейный утешает, говорит: «Не плачь, мой ангел, не убивайся!.. Поверь, лучше будет. Мало ли нас эта ведьма мучила... Чтобы ей на том свете легче было, чем нам с тобой на этом было...» Тут теща и не выдержала, не стерпела — злоба всю летаргию как рукой сняла. Выскочила из гроба, да и кричит: «Вон, мерзавец, из моего дома!..» То есть, такая, я вам доложу, история вышла...

— Это уже, никак, юмористика пошла! — заметил кто-то.

— Комедь — одно слово...

— Да вот комедия, вы говорите... А вот вы, господин, побывайте в нашей шкуре, когда раз товарищ наш по ленточной части в больнице помер. Дали знать, пошли наши помолиться, сами видели, как голый, под простыней в мертвецкой лежал носом кверху... А в ту же ночь, просыпается один из молодцов и видит: стоит покойник у шкафика, где водка хранилась, да так и хлопает рюмку за рюмкой...

— И семгой, небось, вот как я, закусывает...

— Да что это вы право... Все врут да врут — кушайте себе на здоровье и нас не смущайте!

— Да врите, мне что...

— Ах, господа, — томно проговорила какая-то дама. — Эти рассказы, эти страшные приключения, так приятно, так хорошо слушать... сердце замирает и так бьется при этом — так бьется странно... и так хочется верить...

— Позвольте и мне, господа, простите, что я вмешиваюсь в общий разговор, а потому только и беру на себя эту смелость, что разговор именно общий. Позвольте же и мне в свою очередь... начать с небольшого вступления, а потом и приступить к самому рассказу...

Из мглы вагонной атмосферы выдвинулась довольно стройная фигура господина, лет под сорок, он стоял теперь у самого фонаря, и потому, по крайней мере, ближайшим к нему можно было довольно обстоятельно ознакомиться с чертами лица этого господина.