Рождественские рассказы

Если бы вы, господа, могли бы представить себе хотя бы миллионную часть того, что я пережил, правильнее, перечувствовал, в эти минуты! Но этого нельзя выразить словами — это смесь смертельной тоски, отчаяния, злобы ко всему миру, презрения к своему бессилию, безотчетного, подлого страха, чувств человека, невинно осужденного, которому уже поздно надеяться на восстановление справедливости, которого уже связали, и палачи укладывают его голову под нож гильотины!..

И самое ужасное, что связали, то есть, лишили возможности борьбы, сопротивления...

А между тем время шло, и мои палачи не дремали — я чувствовал, как холодный нож плавно скользнул вокруг моего черепа, как прикоснулась к нему пила, с каким зловещим шорохом проникала она в глубь, как отделилась, словно крышка арбуза, вся срезанная часть, как мой бедный мозг обдала струя холодного воздуха... Я слышал, как под ножом другого хрустели мои ребра, я слышал, как меня обирали, грабили, мало-помалу, отделяя со своих законных мест важнейшие органы моего земного существования... Вдруг я услышал дикий перепуганный крик одного из моих палачей:

— Стойте — стойте! Он жив, смотрите...

Наступило общее молчание... Все как бы оцепенели, но сейчас же начались споры вполголоса, и поднялась суетливая работа.

— Да, конечно жив!.. Посмотрите — он поседел, его волоса, его борода. Скорее назад, все на место! Еще есть надежда на спасение... Хирургия так шагнула вперед!

Но с этой минуты, господа, я перестал уже не только чувствовать, но и слышать, одна только мысль мелькнула: «Убили! Теперь уже смерть настоящая!..»

Мне стало так хорошо, так спокойно — я в одно мгновение примирился с людьми, с жизнью, все и всех простил, и сам, даже сознательно, потянулся, выправив свои, неудобно разложенный на оперативном столе ноги!

Настоящим образом я пришел в себя уже спустя месяца три после всего этого происшествия. Хирургия, господа, в наше время, действительно, делает чудеса... ее представителям ничего не стоит разобрать человека по частям и потом собрать все вместе, словно механизм какой-нибудь.

Я потом много раз виделся со своими палачами-спасителями, и они мне рассказывали очень обстоятельно все подробности такого редкого, исключительного случая. Вы что на меня, господа, так подозрительно смотрите?

— Господин, а господин... Так нельзя!.. Ведь вы сами обещали не врать... Сами хотели только правду, чтобы без прикрас и преувеличений!

— Ах! Понимаю! Это вас смущает чудесный цвет моих волос!.. Ха, ха, ха!.. Вот видите, господа, милостивые государи и государыни. Вот, что значит быть человеком безупречной правды и никогда не дерзать уклоняться, хотя бы на полсантиметра от истины. Я бы мог объяснить вам метаморфозу моих волос вполне научно, я бы мог указать вам на такой вполне логичный факт, что ежели глубокая скорбь, сильное внезапное потрясение оказывают на волосы такое действие, как мгновенное лишение красящего вещества, то есть, быстрое седение, то такая же внезапная радость и наплыв счастья могут, как обратное явление, вызвать и обратные результаты, а согласитесь сами, что мне было чему радоваться, если так удачно я отделался от такого медицинского недоразумения... Но я этим не объясню дела, я вам имею честь представить еще лучшее, превосходное средство для восстановления утраченной красоты ваших причесок... Взгляните и судите! Это дивное, вне конкуренции, изобретение известного профессора химии, почетного советника при всех иностранных дворах и кавалера многих орденов, известного, великого ученого Абрама Зомер-Цвабеля... Взгляните и судите!

Тут рассказчик повторил свой красивый жест рукой, грациозно раскланялся и, поспешно раскрыв свой портфель, очень объемистый, которого мы все как-то не заметили сначала, вынул оттуда пачку визитных карточек, на другой стороне которых было крупно напечатано:

ДЕВЯТОЕ

_{^{(Заимствовано из рассказа самого ювелирного мастера, когда его, после продолжительной нервной горячки, выпустили на свободу)}}

На нижней площадке грязной лестницы, на третьем дворе, остановилась женщина в черном и взялась за ручку двери, чтоб выйти на сравнительно чистый воздух, но задумалась... Очевидно, она только что спустилась с верха, потому что нерешительно взглядывала наверх, в этот темный пролет, как бы раздумывая: «Да нужно ли еще уходить... не вернуться ли?..» Приотворит женщина немного обитую клеенкой скрипучую дверь — со двора пахнет мокрым пронизывающим холодом и потянет кверху; забирается этот холод под худой шерстяной платок, сквозь лиф платья, прямо к самому сердцу пробирается, дрожь лихорадочную вызывает, а женщина будто и не замечает... все стоит, за дверную ручку держится, раздумывает... Даже дворнику, в третий раз проходившему через двор, показалось подозрительно...

— Все одно, ничего не будет! — подумал он вслух и безнадежно махнул рукой. — Да бросьте вы, сударыня! Что лестницу-то зря студите...

Женщина в черном вздрогнула от этого обращения, испуганно открыла большие глубокие глаза — и решилась-таки подняться снова.

Она медленно прошла первую площадку, шатаясь, взялась рукой за липкие железные перила, а дальше все прибавляла шагу, идя к четвертому этажу, чуть не бегом — одолевала крутые, обтоптанные ступени.

Лестница была плохо освещена, через площадку, а все-таки и при этом слабом свете можно было прочесть, что написано на дверях квартиры номер 73, а написано было вот что:

«Борух Димант, ювелир.

Покупает и продает брильянты и другие драгоценные камни, а также золото и серебро в лом, на вес. Также дает деньги под залог государственных процентных бумаг и прочих ценностей за умеренные и законом утвержденные проценты, просит звонить, не сильно дергая за ручку, ибо и так хорошо слышно».

Перед этой дверью женщина в черном остановилась, вздохнула глубоко, глубоко — скорее простонала — и чуть-чуть коснулась звонка.

Отворять дверь начали скоро, но только процедура ожидания тянулась долго... Незримые ключи скрипели, замки позванивали, что-то шипело, потрескивало, и, наконец, дверь приотворилась немного, сдержанная на всякий случай предохранительной цепью. Хриплый голос проговорил:

— Это вы опять... Ну?

— Ради Самого Бога... ради... — начала было сквозь слезы женщина в черном.

Дверь с силой захлопнулась, невидимые замки снова защелкали.

— Будь же ты проклят Небом! — проговорила она и, странно, удивительно покойным, почти равнодушным тоном, так, как будто говорила о погоде или отвечала на самый обыкновенный вопрос — она даже не очень громко произнесла это проклятие, а Димант ясно слышал его за дверью и почувствовал себя очень скверно... даже скорчило его, как Мефистофеля в сцене заклинания — рукоятями шпаг. Как ошпаренная собака, он юркнул за вторую дверь и приложил руку к своему тоскливо замирающему сердцу... а женщина в черном, должно быть, ушла — ее не было видно на площадке.

— Девятый раз, — прошептал он, — за сегодняшний день девятый... Девятое проклятие... Ой — кажется, не девятое... восьмое — восьмое... первое было... да, да... потом второе, потом, потом в половине восьмого вечера было седьмое... да, да, помню, хорошо помню, скотина в сером пальто, оборванец паршивый, а тоже проклинать вздумал... шарлатан!.. Ну, конечно, это значит восьмое, а не девятое... а ну, как...

Борух Димант бросился к двери, повернул какую-то задвижку, которая приспособлена была к показателю на внешней стороне двери: «Дома нет, прием окончен», и начал было слегка уже успокаиваться.

Когда ювелир начал свою карьеру, ему одна цыганка в Кишиневе предсказала великое богатство, силу и знатность, но под условием, чтобы он остерегался накликать на свою голову проклятие более как восемь раз в один день...

Дело его, мол, такое, что без проклятия обойтись невозможно, но ведь на все и мера есть, а ему, Боруху Диманту, такой предел положен: восемь раз в день — ни боже мой — за этим, мол, пределом — наступят бедствия великие, срам, позор и разорение и даже, может быть, лишение самой жизни...