Рождественские рассказы

Это был брюнет, с горбатым носом, и необыкновенно роскошной, черной, как смоль, шевелюрой; такая же курчавая окладистая борода покрывала почти полгруди. Голос у него был обворожительный баритон, такой, как бывает только у пленительных исполнителей партий «Цыганского барона» или «Маркиза де Корневиль», да и манеры у него были округленно изящны и как-то сценически закончены.

— Он очень недурен! — протянула вполголоса одна из дам.

— Ах! Я его где-то видела!.. — скороговоркой проговорила другая...

— Я, господа, несколько разделяю скептицизм нашего товарища по путешествию. Вот того самого, что теперь, в настоящую минуту, кажется, утолил уже свой аппетит и заворачивает соленую рыбу в газетную бумагу!

— Копченую, сударь, копченую...

— Да? Очень приятно... Так вот, господа, я с ним не могу не согласиться, что в фактах, изображенных предыдущими повествователями, чувствуется не то что неправда, а некоторая преувеличенность, граничащая с заметным уклонением от истины!

— Ах, как говорит! — восторгнулся дамский голосок.

— Держу пари, что адвокат! — шепотом заметил один другому.

— А я думаю, что актер... — отвечал тот тоже шепотом.

— Ни тот, ни другой, — улыбнулся брюнет, у которого слух оказался очень тонок. — Я просто человек, которому пришлось испытать на себе лично весь ужас положения, о чем шла сейчас речь. И вот я, сознавая, что только истина, без всяких прикрас и добавлений, одна только истина может составлять настоящий трагизм рассказа...

Все насторожили уши, а дамы так те просто вздрогнули, словно их насквозь пронизала электрическая искра. С поднятых верхних сидений спустилось несколько пар полуразутых ног. Нервная дама энергично протискалась вперед, поближе к оратору, и окаменела, вперив глаза в обладателя этой черной, как воронье крыло, курчавой, великолепной бороды и шевелюры... А тот, польщенный общим вниманием, позировал...

— Да, господа, — говорил он, — прекрасное обыкновение в высшей степени полезное и даже поучительное, как вот они изволили выразиться, рассказывать в таких случаях разные происшествия. Все интересное, что могло случиться в жизни рассказчика, но только под одним условием... Правда, правда и правда; надо избегать всего, что только может набросить тень на правдивость рассказа, всего, что может заронить искру сомнения... Ложь в таких случаях — святотатство. Да и к чему лгать, когда правда сама по себе ужасна, когда она не нуждается в прикрасах... когда... одним словом, когда происходит дело так, как оно произошло, например, со мной самим...

— Ах, как говорит!..

— Душка!..

— Ну, послушаем...

— Извольте... Если, действительно, я могу занять вас хотя сколько-нибудь моим правдивым рассказом, я начинаю...

— По-жа-луй-ста!..

— Во-первых, господа, позвольте мне не представляться и сохранить свое инкогнито. К этому меня обязывает моя прирожденная скромность. Непосильные труды мои на научном поприще, усиленная творческая работа моего мозга, одним словом, разные причины привели меня к роковой болезни. Я слег в постель и даже очень серьезно... В газетах стали печататься бюллетени, все медицинские знаменитости посетили меня, предлагая свои услуги. Все принялись меня лечить, и поодиночке, и оптом, и все от разных болезней...

В ежедневных консилиумах никто ни с кем не соглашался, все упорно отстаивали свои диагнозы. Наконец, я не выдержал и в одно прекрасное утро услышал над своей головой страшное слово: «mortus». Это был голос знаменитого Икс. Тогда ко мне нагнулся другой, Игрек, пощупал лоб, приподнял пальцем веко левого глаза, подержал за пульс и проговорил тоже роковое слово... Подошел третий, Зет, приподнял веко правого глаза, приставил к сердцу инструмент, послушал и подтвердил результаты их наблюдений... И все шестеро, их было шесть, все в один голос, после долгих и тщательных исследований, согласились с первыми тремя... Мне самому оставалось только поверить... я и поверил бы. Не мог же я не верить таким знаменитостям! Меня только удивляло странное состояние, в котором я находился... Я ничего не видел, даже в те мгновения, когда чужой палец насиловал веки моих глаз, я не мог пошевелить ни одним своим членом, а между тем я все сознавал, все слышал, даже тиканье моих часов в кармане одного из эскулапов, недоумевая, как они туда попали... Все это было так ново, так странно! Я колебался и сомневался — сомневался и колебался, и вдруг меня осенила страшная, мучительная, неотвязная мысль: «Летаргия!» От одной этой мысли вся кровь моя оледенела... Еще один прибавился роковой признак, убеждающий докторов в верности их определения. «Светила науки», забрав свои инструменты, тщательно помыв руки и даже попрыскавшись духами с моего туалетного стола, молча и торжественно вышли... Я остался один... Но ненадолго. Весть о моей смерти разнеслась по городу быстрее молнии... Первыми стали врываться дамы, я слышал шелест их платьев, я узнавал их по букету их омоченных слезами платков, они рыдали у меня на груди, язвительно замечая при этом друг другу бестактность такого компрометирующего выражения скорби... Затем стали появляться депутации от разных обществ с траурными венками... Затем меня перенесли в большую залу, я слышал как, шумели широколистные пальмы и другие экзотики, когда их устанавливали вокруг катафалка, как говорили грубые незнакомые голоса... как бесцеремонно хлопали двери по всему дому, как и что говорили обо мне мои бесчисленные друзья и знакомые... О, если бы я мог это записать и поставить на полях свои отметки!.. Сначала меня все это занимало и развлекало, отгоняя страшную мысль о моменте погребения... Ведь должен же наступить этот ужасный момент, когда живого, но сознающего человека уложат в тесный гроб, в этот холодный металлический ящик, как все земные звуки станут затихать под тяжелой гробовой крышкой, как понесут по лестнице, как установят на катафалк, как повезут, и, наконец, как этот проклятый гроб, эта вечная тюрьма, колыхнется на холстах, спускаясь медленно, в зияющую темную могилу... О, боже мой! Когда я говорю, когда я только вспоминаю об этих мгновениях!.. Посмотрите, господа, как холодеют мои руки, посмотрите, как холодный пот покрывает мой лоб, как бьется это сердце!..

Рассказчик, помолчав с минуту, одним энергичным взмахом руки поправил свои волосы, тряхнул головой, словно отгоняя мучившие его страшные призраки, и продолжал:

— Но у меня, все-таки, еле теплилась слабая надежда.

Я знал, что роковая минута наступит еще нескоро, и я могу еще вовремя проснуться. Я верил в возможность своего спасения, я верил в чудо, но, кажется, напрасно... На другой день я узнал, по голосам, всех своих докторов; по их разговорам оказалось, что они еще раз собрали консилиум, на котором, во имя науки, во имя расследования тайны моей необыкновенной болезни, решено было предварительно меня анатомировать.

— Ай... Замолчите, замолчите... — вскрикнула одна из дам.

— Извините, господа, я предупредил вас, что речь будет не о чем-нибудь особенно веселом... я могу и прекратить...

— Ах, рассказывайте, — простонала дама, — это уже прошло!

— Время моего вскрытия назначено было в эту же ночь. Последний луч надежды моей погас... Кровожадные бандиты, вооруженные ножами, придут довершить свою роковую ошибку... О, проклятие!.. И тут же меня осенила мысль: «А, может быть, все это к лучшему?.. Легче принять смерть от удара ножом, во имя хотя бы науки, чем бесплодно проснуться в гробу, под тяжестью трехаршинного слоя песку и мокрой грязи...» Я геройски решил перенести мою печальную участь, я только думал об одном: «Сразу ли они меня прикончат, или будут резать по частям, мало-помалу углубляясь в свое исследование?» Наступила ночь. Я узнал это по тишине, по тому, что даже унылое рокотание дежурного причетника прекратилось. Снова вошли люди, установили какой-то другой стол, вынули меня из гроба, раздели и уложили! Я слышал бряцанье железа и стали, слышал предварительные разговоры и снова споры светил науки и, наконец, ясно услыхал, как один из них предложил своему коллеге приступить, пока, к трепанации черепа... «А я, мол, пока, займусь вскрытием грудной клетки». Сердце мое, почки и печень предполагалось унести с собой, для дальнейших, уже кабинетных исследований. Странное понятие о праве собственности!