Рождественские рассказы

НЕВЕСТА-СКЕЛЕТ

_{^{(Истинное происшествие)}}

Мы собираемся вместе, в определенные дни, правильнее вечера, поговорить по душе, обменяться, так сказать, мыслями и впечатлениями, поужинать весело и удобоваримо и даже выпить бутылку-другую доброго вина или по несколько кружек тоже доброго пива.

Собрания наши бывают всегда приятны, искренно дружественны, а главное полезны для ума и сердца; этими свойствами мы обязаны главное основному правилу, так сказать, обязательному закону наших собраний — говорить всегда только сущую правду, никогда не позволять себе малейших уклонений от истины и, если уж нельзя избежать чего-нибудь не совсем правдоподобного (ведь на свете есть много такого, чего не снилось нашим мудрецам), то, во всяком случае, сопровождать это кажущееся неправдоподобие серьезными, неопровержимыми доказательствами.

Надо добавить, что кружок наш состоит преимущественно из одних только художников — кисти, музыки, слова — это безразлично, но звание признанного артиста необходимо для появления в нашем высокоразвитом и блистательно образованном обществе. Кстати, еще должен добавить, что скромность составляет главнейшее наше нравственное качество; да оно иначе и быть не может: хвастливость и заносчивость — это свойства натур мелких и бессодержательных; а мы... виноват!.. Мы в данную минуту заседаем в одной из самых интересных и роскошных мастерских, именно в мастерской самого повествователя.

Вы, конечно, знаете, господа, что мастерские художников, особенно знаменитых художников, обставляются совсем не так, как комнаты для работ обыкновенных смертных. В таких мастерских надо, чтобы все вокруг служило для поднятия духа художника, для развития его фантазии, для возбуждения творческих сил, для поддержания высокого вдохновения. В этом отношении мастерская, где мы собрались, представляла положительное совершенство. Начиная с потолка; этот потолок был совершенно особенный, какой-то трехъярусный: в первой половине помещения до него можно было достать рукой, далее он поднимался аршина на два и переходил в форму готического свода, далее — он улетал стремительно куда-то в незримые высоты, откуда, из мрака спускалась тяжелая, железная цепь, а на цепи висел старинный железный кованый фонарь с рогатыми бра для толстых восковых свечей; свечи были из красного воска. План комнаты напоминал собой ходы египетских катакомб с самыми непредвиденными поворотами. Пол покрыт коврами и звериными шкурами, все с головами и когтистыми лапами; ходить по таким коврам надо осмотрительно, чтобы не споткнуться на эти туго набитые головы, сверкающие, даже в полумраке, своими страшными, стеклянными глазами и оскаленными, зубастыми челюстями. Мебель... О, мебель была самая удивительная! Иногда неопытный посетитель спокойно садился на круглый табурет, покрытый куском золотой парчи или обрывком узорной кордуанской кожи, и проваливался сразу, потому что это был вовсе не табурет, а бочонок без дна из-под старого рейнвейна, хранящийся здесь как реликвия далекого прошлого. Само собой разумеется, что все предметы, наполняющие этот уголок великого храма искусства, имели свою историю, служили немыми свидетелями самой отдаленной древности. Контрафакция не допускалась сюда ни в каком случае. Если вы видели здесь старый ботфорт со шпорой, прибитый гвоздем, в центре хитро скомбинированной арматуры, и хозяин сообщил вам, что это сапог Густава Адольфа, то, конечно, сомневаться в этом было невозможно, да и неприлично со стороны гостя бездоказательно разрушать иллюзию. Также вот и чучело колоссального орла, парящего на проволоке над жерлом камина, несомненно было сделано из шкуры, если и не того самого орла, что прилетал терзать внутренности Прометея, то, конечно, одного из его потомков — орла, а не Прометея. Над кушеткой в стиле Помпадур (кажется, есть такой стиль?) висела заржавленная, зазубренная, но все еще увесистая секира — это была та самая, что отделила от туловища благородную голову Карла Стюарта — на ней, впрочем, было неопровержимое доказательство: на лезвии, очевидно, после казни, выгравированы были слова: «Мерси! — Кромвель». Над этой секирой висел и стальной нагрудник самого народного вождя, случайно приобретенный хозяином при распродаже гардероба какого-то из обанкротившихся оперных антрепренеров. В японской вазе, стоящей на гипсовом кронштейне, в виде слоновьей головы с клыками и хоботом, помещался раскидистый букет из сухих трав и пальмовых листьев, так называемый макартовский. Букет этот подарен был хозяину лично самим великим маэстро, в Вене, уже покойным, но в самый день его похорон. Из-за камина зияло темное отверстие чугунной мортиры — участница осады Мариенбурга. И как только втащили эту грузную штуку на высоту ста двадцати двух ступеней!? Ведь должно знать, что все мастерские великих мастеров помещаются под самой крышей, даже иногда значительно выше. Чище воздух и больше света, нет неприятных для глаза рефлексов от стен противоположных домов, и развлекающий шум улицы доносится сюда словно едва слышное жужжание пчел, нельзя даже разобрать — серенаду ли поют под окнами невидимой красавицы, или городовой водворяет порядок. Вообще, очень удобно!

Во всех углах студии виднелись, то уходя во мрак неясными силуэтами, то дерзко выдвигаясь на самый свет, замаскированные манекены: один, например, в белой атласной юбке с длинным шлейфом, а сверху генеральский мундир с красной лентой через плечо и со всеми орденами и медалями, на голове испанское сомбреро с надломленным пером; другой манекен совсем голый, окутанный слегка только зеленой кисеей, зато в длинных черных шелковых перчатках на растопыренных руках. Из-за мольберта с чистым холстом выглядывал доминиканский монах, весь в белом, словно привидение, два рыцаря в латах и шлемах, но без ног, а, значит, и без панталон, но именно в виду отсутствия ног недостаток этот необходимой части костюма не представлял собой ничего неприличного даже в присутствии дам. Самое видное место, прямо против входа, занимал превосходно собранный пожелтелый от времени скелет, окутанный черным крепом. На лысой голове этого скелета — все скелеты лысые — красовался новенький, на диво вылощенный цилиндр обладателя мастерской, а в зубах зажата пара светло-сиреневых перчаток.

На столе — замечательный был стол, особенно своими размерами! На нем смело четыре пары могли танцевать кадриль, даже после ужина... Так вот, на этом столе, заваленном грудами этюдов, ломанными кистями, высохшими тубами из под красок, кусками угля и мела, одним словом — всевозможными орудиями творчества, красовался давно потухший самовар и стаканы с остатками остывшего чая, наполненные доверху окурками папирос и бывшими в употреблении спичками.

Хозяин устроил себе спальню где-то наверху, под потолком, на хорах. Он поднимался туда по веревочной лестнице. Там у него было устроено небольшое, хитро скрытое для постороннего глаза окно, которое выходило в коридор, и оттуда он мог видеть всякого дерзкого, неистово дергающего за звонок двери — а, значит, заблаговременно сообразить, можно ли его впустить. Если посетитель был желателен, то шнурок приводил в действие щеколду замка, и дверь гостеприимно отворялась, если же приходил кто-нибудь вроде кредитора или агента благотворительного общества, устраивающего бал-маскарад, блестящий и невиданный, под фирмой «Шахерезада, или чудеса венецианской ночи при Наполеоне Первом» — о! тогда дверь была неумолима и преисполнена величайшей выносливости и долготерпения.

Мастерская эта была очень древнего происхождения: ее строили по плану самого Буанаротти, когда тот собирался, для разнообразия, провести осень в Петербурге. Он тогда писал «Страшный суд», так ему надо было сделать несколько этюдов для ада...

Ведь, вот подумаешь, сейчас найдется какой-нибудь Фома неверующий и заявит, что тогда еще и Петербурга в помине не было — неугодно ли справиться в нашем участке, там в книгах ясно все обозначено, и в книгах безусловно исторических.