Один год в Израиле

Мы рассказываем ему и Хане, как из аэропорта Бен-Гурион звонили знакомым, не знали, что делать, куда ехать.

-- Почему не позвонил мне? -- спрашивает он мужа, смеясь только глазами.

Мы хотели навестить их, но не застали, идем от их дома, на углу улицы встречаем Абрама и Хану.

-- Были у нас? -- спрашивает он, прищурив свои светлые глаза. -- Ну и как, не знаете, мы дома?

-- Я тоже был красивый мальчик, -- сказал он как-то, когда я восхитилась соседским ребенком. -- Мама даже завязывала мне на руке красную нитку -- от сглаза. Не веришь? -- смеется он. -- Теперь я не такой красивый? Уже не надо завязывать красную нитку?

Он много знает, ему все интересно, он в курсе всех политических событий, немного читает газеты, но больше смотрит телевизор. У него есть своя любимая программа -- "Новости" в половине восьмого вечера, ему нравится ведущая программы. Где бы он ни был, торопится домой:

-- Там ждет меня моя девушка.

Но говорить подолгу о политике Абрам не любит, оно того не стоит. Спорят себе сильные мира сего, а в стране тяжело. Зато всегда спрашивает у мужа о разных вещах из истории, о народах, их судьбах, слушает с интересом, готов слушать долго. К сожалению, у нас не хватает иврита, и муж, рассказывая о чем-то, быстро переходит на язык пальцев. Тут уже становится неинтересно. На том и кончаем, откладывая до лучших времен, когда мы заговорим на иврите вовсю.

Как-то они зашли к нам, я накрываю стол -- все, что есть, мне хочется угостить их получше. Но Абрам говорит:

-- Зачем столько? Нет места, -- и похлопывает себя по животу. -- То, что ты наставила, хватит на неделю. Он худощав, ест мало.

-- Когда были молодые, -- вспоминает он, -- так хотелось есть, но не было денег. Теперь есть деньги, но нужна диета.

Нет, он не болен, он энергичен, подвижен, но понимает, что в его возрасте много кушать уже вредно. Зачем же делать себе во вред? Он относится к этому спокойно. Раньше было хуже, когда хотелось есть, а купить было не на что.

-- У тебя нет работы, -- говорит Абрам моему мужу. -- У меня тоже не было. Я тоже был оле хадаш. Хана работала, шила. Ходила на работу далеко, за пятнадцать километров. Каждый день. Пешком. Что делать? Жить-то надо было.

Она любила читать и рисовать. Когда-то, до войны. Мечтала учиться и стать художником-модельером. Но ее не приняли: в Венгрии тоже не любили евреев. Но шить она научилась, и это спасло их в Израиле. Она ходила по богатым домам, обшивала. И до сих пор шьет понемногу.

-- У нас не было съемной квартиры, нам не давали денег. Жили в сарае, пришлось его самому построить. Сарайчик был маленький, тут спали, тут же керосинка. Хана варила еду и до двенадцати часов каждый день шила -- при керосиновой лампе.

Мне нравится, что они не ноют, не плачут, не жалуются, от других старожилов я слышала много стонов по поводу старых времен. "Что делать? -говорят Абрам и Хана. -- Время было такое". Они не завидуют нынешним олимам, тому, что нам дают немного денег на прожитье. Понятно -- теперь время другое. Понимают, что и нам не сладко совсем, хоть и заботятся о нас больше, чем заботились о них. И, может, потому что они так хорошо все понимают, мне ста? новится неловко оттого, что я, в самом деле, ничего не вложила в эту страну, что не приехала сюда раньше. Действительно, почему я не приехала?

Когда они начинали здесь с нуля? В конце сороковых? Что делала я в эти годы?

Мы тоже не сытно ели, мы даже голодали, был страшный голод. Потом стало немного легче. Но мы были очень молоды, учились, ходили на лекции, вечера поэзии и диспуты. Мы верили в коммунизм и учились, чтобы его строить. Среди моих друзей было много евреев. В самом деле, почему мы строили там, а не тут? Кто повинен в том, что нас разбросало по вселенной? Там, где мы жили, и приходилось работать. Ни у кого в то время не была легкой жизнь.

Евреи собираются здесь, у нас есть, у нас должна быть своя страна.

...Абраму тоже иногда перепадала работа, совсем, как теперь олимам: чтонибудь починить, подрезать кусты. Как семейную реликвию хранят они эту историю.

Хана ушла чуть свет на свою поденку. Он опять остался один, молодой, неприкаянный, не у дел. Пришел сосед, предложил работенку на своем дворе. Сможешь? Он все сможет, дайте только работу.

Солнце палило, как всегда летом, немилосердно. Абрам косил траву, убирал двор. Соседу в доме тоже было жарко.

-- Зайди, выпьем.

Добро бы воду, нет, похоже, самогон. Выпил, пошел работать.

У соседа опять жажда:

-- Зайди, выпьем.

Вечером спросил:

-- Домой дойдешь?

Как не дойти? Выпрямился, приосанился. Больше ничего не помнит.

Хана пришла поздно, увидела, что Абрам лежит на постели поверх одеяла, испугалась. Присела рядом, все поняла и заплакала. Он проснулся, открыл глаза, тоже все понял, взял ее руку в свою, сказал:

-- Больше такого не будет.

-- И не было? -- спрашиваю.

-- Нет, не было.

Не то, чтобы он совсем трезвенник, он и сейчас, когда садимся за стол в шаббат или в праздник, может выпить стопку-другую. Это нормально.

Жизнь была трудовая, трудная, вся в заботах. Открыли фабрику в городе, повезло -- Абрама приняли на работу. Строили дом. На то, что она зарабатывала, ели, а его деньги уходили на стройку.

Ну, что за чудо -- их дом, как он мне нравится!

...В первые месяцы нашей жизни в Израиле под вечер а иногда в тихий безмашинный шаббат мы любили гулять по нашему городку. Гуляли втроем -- с Алиной. Она водила нас по незнакомым улочкам: мы тут еще не были. Сюда. Сюда. А теперь сюда. У нас сложилась игра: бездомные, мы выбирали себе виллу.

-- Эту?

-- Нет, эта мне что-то не нравится.

-- Может, вон ту?

-- Ну что ты?! Разве не видишь: здесь негде поставить машину.

-- А эта?

-- Надо подумать. Эта вроде ничего.

Потом мы узнали, что эта игра увлекала не только нас, но и других бездомных олимов.

Игра не мешала нам любоваться. Мы отдавали должное строителям -- виллы были красивы. Иногда мы останавливались и замирали. Белые с красным в окружении аккуратно подстриженной зелени, со ступенчатыми балконами, острыми готическими крышами или крышами плоскими, как солярий, одно-, двух- или трехэтажные, иные виллы были поистине творением художника. Одни были богаче, другие скромнее, но что нас поражало -- не было двух одинаковых, похожих.

Выходцы из разных стран, хозяева этих вилл, принесли с собой свое понимание красоты и стиля. Смешанное с израильскими традициями, местными материалами и свободой строить, что хочешь (вспоминаю унылые ряды домов в городах и деревнях страны моего исхода), оно взрастило красоту и своеобразие нашего уходящего в гору городка.

Иногда мы останавливались возле какой-нибудь виллы и начинали другую игру -- гадать, что за хозяин у этого терема. Можем ли мы узнать о хозяине по фасаду дома? Что может рассказать дом и двор о тех, кто здесь живет?

Дом Абрама и Ханы стоит за невысоким, но и не низким зеленым забором -- из кустарника, аккуратно подстриженного, словно подогнанного веточка к веточке, листок к листку. Во двор впускает калитка (иначе и не скажешь -- калитка, как там, на Украине), слева от входа под деревом вкопан стол, скамейки. За домом аккуратный негустой сад, трава. Деревья -- лимоны, мандарины, орехи. Мне ка? жется, здесь должны бы расти вишни, черешни.

Сам дом в один этаж -- словно раскинулся вширь -- белый-белый с цветными наличниками. Дом не очень велик, но весь улыбается, радует глаз. Внутрь ведет крыльцо. Мне все хочется увидеть здесь строганное деревянное крыльцо, но нет, оно из каменной крошки, гладкое и чистое. Как все внутри -- чистоепречистое.

-- Я люблю свой дом, -- говорит Хана. И это чувствуешь сразу. Мне хорошо в их доме. Мне хорошо с ними.

И часто, бывая в их доме, я думаю о том, что неистребима в нас не только принадлежность к нашему гонимому народу, нельзя истребить также дух и культуру тех мест, где мы родились и жили. Как бы ни плавил нас котел аб? сорбции. Что делать? Такая у нас судьба.