Один год в Израиле

-- А Ире?

-- Ну -- Ире...

Мы жили тогда недалеко от Сохнута, они неожиданно зашли к нам днем. Ира опустилась на стул, с жадностью выпила стакан холодной воды. У нее было усталое, постаревшее лицо.

-- Что с вами?

-- Я полдня провела в Сохнуте. Это кошмар!

В Сохнуте? Что делать там израильтянам с двадцатилетним стажем? Это контора для олимов.

Оказалось, какая-то подопечная сама не смогла объясниться с тамошней дамой. Нет пойти бы занять очередь, а Ира подошла бы попозже. Подопечная вообще не пошла, у нее депрессия. Ира в сопровождении Абрама вошла в прием? ную Сохнута.

Эту сцену я хорошо представляю.

Битком набитое помещение, никому ни до кого нет дела, никто никого не слушает, все галдят, каждый стремится протиснуться поближе к заветной двери, за которой восседает начальственная дама. В углу сидит и тихо плачет ста? рушка.

Вот уж поистине, Господь послал ей Иру.

-- Что случилось?

Понятно, та разрыдалась совсем. Но Ира все выспросила.

Оказалось, живет с мужем, совсем стариком, и с детьми. Отдали детям все деньги, всю корзину, а теперь дети гонят из дома. Сколько я наслышалась подобных историй об олимах! Старушка пришла в Сохнут за советом, за помощью. Заняла очередь пораньше, а ее оттеснили, оттерли. Теперь уже не попасть на прием.

Ничего не оставалось делать, как сесть в угол и заплакать.

Ошеломленные олимы даже притихли, такой гневной была в их адрес Ирина короткая речь. Откуда в этой хрупкой женщине столько энергии?

Потом она ворвалась в кабинет начальственной дамы и высказала ей все, что думала.

-- А результат? -- спросила я.

-- Обещали подыскать маленький караванчик.

-- Ира, как вам удается находить самых несчастных?

-- Вот так, везет, -- смеется она.

Как-то мы ждали их к ужину. Давно не видались, хотелось поболтать. Они опоздали, и мне пришлось заботиться о том, чтобы горячее сохранить горячим.

-- Что стряслось? Очередной олим?

-- Хуже, -- сказал Абрам. -- Собаки. -- Он сердит, это видно.

-- ???

Была суббота, и Ира вышла прогуляться до обеда, созвонившись со своей бывшей ученицей. А та по дороге на свиданье с Ирой наткнулась на двух щенков, беспомощных и симпатичных. Ира увидела свою ученицу, уже взрослую женщину, растерянной и плачущей. К себе она взять собак не могла: жилья нет, ютится у мамы. Вдвоем три часа искали достойных хозяев щенкам и отдали их только в надежные руки. Нет, пожалуй, одного пристроили не совсем надежно и немного за него волнуются.

-- Совсем не хочу есть, -- говорит Абрам, когда мы садимся к столу. Я жду Иру с обедом час, два... Поел один, не так давно.

-- Не могли же мы бросить на улице щенков. -- Ира не чувствует себя виноватой, и Абрам сердится зря.

-- Понятное дело... -- покачивает головой Абрам. Я вспоминаю, что ждал он ее уже не в первый раз. Совсем недавно поехал за Ирой в назначенный час в музыкальную школу, где у ее учеников была репетиция перед концертом.

-- Ах, -- сказала мне в тот раз Ира, -- мой муж на меня рассердился, и я, в самом деле, виновата. Мы играли, играли, и я не заметила, что прошло два часа. Он ждал меня в машине.

В другой раз мы куда-то вместе едем, торопимся, экономим время. Ира говорит, что ей нужно заскочить в банк -- нет денег. Это недолго. Мы ждем десять минут, полчаса, Абрам вылезает из машины. Через две минуты возвраща? ется.

-- Что делать? -- покорно говорит он. -- Этому человеку надо помочь. Там такая история...

-- Но чем Ира может помочь? -- спрашиваю я, узнав очередную олимовскую историю.

-- Не знаю. Наверное, ничем. Но хотя бы выслушать, объяснить.

Мы ждем еще полчаса.

Ира с каким-то мужчиной показываются из-за угла, медленно двигаются по улице, останавливаются, говорят.

-- Иринька, ты идешь? -- доносится из машины устало-покорный голос Абрама. Он понимает, что ничего не может поделать со своей женой, и старается не дать себе закипеть.

-- ...Скажите, -- спрашиваю я Абрама, -- евреи с Востока, они чувствуют себя евреями?

Абрам дока в политике, в социальных вопросах, он все знает.

-- Конечно, -- говорит он. -- Они сохранили религию -- они чувствуют себя евреями. А как же?

-- Но разные этнические группы, все разное... Кроме религии.

-- Пожалуй.

-- Как же можно ожидать взаимопонимания и приязни?

-- Да, конечно, все это сложно. Но вы знаете, что здесь было в семидесятые годы, когда приехала наша алия. Здесь были демонстрации. Не давали селиться в новых домах. Возмущались: "Как олимы везут с собой машины?" Здесь тогда еще не было столько машин, сколько теперь. За эти годы многие выходцы с Востока разбогатели, в основном, на торговле, сейчас они ведут себя спокойнее, лояльнее.

-- Ничего себе лояльность! Даже до Москвы добрались, агитировали советских евреев -- не ехать в Израиль.

-- Что вы! Разве сравнить -- тогда силу применяли.

-- Ну вот, а вы говорите -- евреи.

-- Конечно, евреи. Просто другая ментальность. Ох, уж это модное словечко -- "ментальность"! Нет, этого мне никогда не понять: другая ментальность и -евреи.

...- Скажи, спрашиваю я у своего ульпановского учителя, -- ты учился и жил в общежитии с евреями не из Европы. Они чувствуют себя евреями?

-- Конечно, -- отвечает он. -- Почему нет? Мой ульпановский учитель живет здесь уже четверть века, приехал сюда с ребенком с Украины, родители до сих пор помнят украинский, а сам он говорит с нами на ломаном русском, знает и любит идиш, рассказывает, что в детстве пережил кошмар языкового барьера, насмешки одноклассников, сумел преодолеть себя и барьер. К концу шестого класса был в иврите уже сильнее аборигенов. На вопрос, какой же его язык родной, недоуменно отвечает:

-- Иврит.

Он высок, худощав, с птичьим лицом, в очках. Одет аккуратно. С виду интеллигентен, может, и в самом деле, интеллигентен, внешне он напоминает евреев, живущих в Европе.

-- Но есть в евреях с Востока эта извечная мятущаяся еврейская душа?

-- Зачем? -- удивляется мой учитель. -- Я тоже не думаю о смысле жизни. Я думаю о том, чтобы найти хорошую работу, купить книги. В университете я избегал курса философии. Я люблю историю, это конкретно.

Я вдруг замечаю, какие у него холодные глаза и твердые губы. По моим меркам на этом лице не должно быть холодных глаз.

Потом я рассказала ему об Але. О том, как ей трудно. И о том, что недавно она вдруг заявила:

-- Хочу виллу, машину и миллион в банке.

-- Значит, -- сказал мой учитель, -- она уже стала израильтянкой.

И это все? И это богоизбранный народ?

Они ходят по улицам, небрежно одетые, спокойные, уверенные, без вечной тоски в глазах. Эта тоска, сколько я помню, выдавала еврея. Или это только в галуте? А теперь мы должны обрести покой? Или нам опять суждено нести в себе тоску -- уже о другом?

В моей бедной голове все смешалось. Картины великих мастеров, с которых смотрят на меня глаза предков, лица титанов-творцов, моих соплеменников, поднявшихся над толпой и оставшихся живыми в своих творениях лица моих друзей-евреев из страны моего исхода. Все они отмечены духом. Я всегда ощущала неразрывную общность со всеми ими. Я не шагала по улице с плакатом, демонстрирующим мою национальность, но никогда не пыталась спрятаться, скрыть свою роковую принадлежность к еврейству. И прежде, чем возникал вопрос, я, предвидя его, говорила: "да". Мне всегда казалось, что я несу в себе всю боль и муку моего гонимого народа, и я должна беречь его высокий дух.

-- Ну да, -- скажут мне, -- будто не было среди евреев сапожников? Или жуликов?

Были, были. Есть. Но если и сапожник, он творец, служитель Музы. Был у моего мужа дядя, прошедший войну. В мирные годы он всю жизнь работал на обувной фабрике. Я познакомилась с ним, когда дядя был уже стар и слаб, а жена, как многие еврейские жены -- при всей их доброте -- шумна и криклива. И старик плакал: