Один год в Израиле

-- У нашего соседа погибла вся семья, -- сказал муж.

-- У Абрама тоже. Уцелела только сестра. А у меня погибли отец, мать, сестра.

Мы немного молчим. А потом я все-таки произношу слова, которые слышала от Абрама первого, от соседа со второго этажа и которые мучают меня самое:

-- Где был Господь, когда убивали шесть миллионов из избранного им народа?

Я вижу -- ей неприятны мои слова, она верующая.

-- Мы уцелели, -- тихо произносит Хана. И замолкает. Я знаю, они не только уцелели там, но и выдержали все здесь, они -- это алия сороковых. "Странно, -думаю я, -- ищу еврейскую душу, а, может, вот она сейчас передо мной. Хотя облик совсем не привычно еврейский, да и он тоже мог бы сойти за не еврея, светлый, глаза светлые, нос прямой чуть картошкой".

Когда мы только познакомились и зашли к ним впервые, Хана показала мне фотографию внука -- широколицый глазастый подросток с пушком над верхней губою.

-- Симпатичный, -- сказала я.

Ей приятно, что он мне нравится. Но она понимает, что он пока еще не красавец, редко встретишь красавца в таком возрасте.

-- Мой, -- сказала Хана. -- Значит, симпатичный.

Потом был разговор о стране, о трудностях, с которыми встречаются олимы. Видно, Хана уловила в том, что я говорила, некоторое олимовское недовольство. Провожая нас, она остановилась около порога, произнесла тихо, серьезно, глядя мне прямо в глаза:

-- Внук -- не красивый, не хороший, но -- мой. Страна -- не такая прекрасная, не такая хорошая, но -- моя, -- и прижала руки к груди.

Она сказала "шели", но "шели", хоть и переводится "мой, моя", это совсем не то, что вкладывается в это слово на русском. А в том, как Хана произнесла "шели", было столько сокровенного, личного, что у меня сдавило в груди. Сколько лет мы пели "Страна моя, Москва моя...", но ни разу от этой песни не защемило сердце. Пели и пели, такие у песни слова. А тут я вдруг поняла, что эта страна -- моя, и что мне никуда не деться, не так она хороша, как хотелось бы, как виделось издалека. Но что делать? Дети и внуки мои тоже -не самые лучшие.

...Познакомились мы случайно. Хотя нет, я думаю, что нет ничего случайного на земле. Кто-то согласится со мной и скажет, что да, это так, потому что все заранее задумано всевышним. Кто-то сошлется на книгу судеб. Я все списываю на человеческие характеры, на свойства человеческих душ. Встречаясь с обстоятельствами, характеры проявляются, встречаясь с другими характерами, взаимодействуют, и из этого вытекают или не вытекают события и взаимоотношения людей.

В ту первую весну нашей жизни в Израиле, когда муж с бригадой олимов приводил в порядок город, в один из дней ему пришлось выкашивать бурьян на небольшом пустырьке возле высотных домов, среди которых отдельно и как-то очень независимо стоял небольшой одноэтажный домик за живым зеленым забором. Таких и побольше пустырьков он выкосил уже немало. Бывало, что хозяева выглядывали из своих домов. Некоторые настороженно: чего можно ждать от олимов? Некоторые были равнодушно любопытны. Встречались и злые, жестокие люди. Один из бригады как-то, устав, присел под тенистой изгородью -отдохнуть. Вышел к воротам хозяин изгороди.

-- Здесь сидеть нельзя, здесь частное владение, -- непреклонно и твердо заявил он.

И тут из домика вышла немолодая женщина и вынесла кружку воды. Вода была холодная, кисловатая от лимонного сока и искрилась пузырьками газа. Кружка воды казалась чудом в этот знойный день, но еще чудесней было доброе лицо женщины, принесшей напиток.

Потом вышел мужчина, тоже немолодой, но поджарый и, видно, не слабый. Постоял немного, наблюдая, как муж справляется с работой, понятно, непривычной для него, по всему видно -- не из косарей.

Не знаю, что он думал тогда, в первый раз, оценивая работу. Наверное, видел, что человек перед ним не хилый, крепкий, что, хоть и нелегко, старается и не халтурит. Если бы понял, что косарь хлипок и ему себя жаль, возможно, не подошел бы, не заговорил, а может, и подошел бы, но только, чтобы помочь. А тут -- заговорил, да еще с шуткой, простой почти деревенской шуткой. Они поговорили, как два соперничающих мужика. Сколько тебе лет? А мне вон сколько! А какой ты молодой? Вот я -- молодой. Посмотри, как я работаю. А какие мускулы? А руки? Ну-ка, чья рука крепче?

Говорили они на смеси языков украинского, иврита, идиш. У одного -хороший украинский, а иврит -- увы! У другого иврит хорош, а украинский давно забыт, с трудом вспоминается. И идиш оба почти не знают. Но выручил язык жестов. Он до сих пор нас выручает.

Попрощались -- заходи, буду рад.

Муж вспомнил об этом, когда, собираясь уйти от Ципоры, мы искали квартиру.

-- Зайдем, может, помогут. Они старожилы, многих знают.

Мы зашли сразу после обеда, еще не зная местных законов о неприкосновенности двух послеобеденных часов. Потом мы узнали, что Абрам и Хана не всегда в это время отдыхают, но в тот раз, видно, утомившись, прикорнули. На наш стук вышел Абрам, еще полусонный, остановился на пороге, рассматривал нас, словно припоминая, кто мы, и не понимал, что нам от него нужно.

Он вяло стоял на пороге своего дома, невысокий, с неприбранными после сна редкими седыми волосами, в распахнутой рубашке, а светлые чуть прищуренные глаза его смотрели на нас оценивающе. Вообще-то, когда тебя оценивают, не очень приятно, но мы почему-то не испытывали этого чувства, возможно потому, что вся процедура длилась недолго. Хозяин так же, как стоял, не выражая никаких эмоций, спокойно посторонился, давая дорогу -- заходите. Но тут на пороге появилась Хана и все обволокла добротой и приветливостью.

Потом мы сидели в их доме, рассказывали друг другу о себе. В ход был пущен наш еще очень плохой иврит, забытый Абрамом украинский, руки, пальцы, телодвижения. Мы понимали друг друга. Квартиру мы подыскали без них, но в них нашли близких людей. Как-то сразу и без оговорок.

Они старались нам помочь, чем могли, и делали это ненавязчиво, часто с шуткой. Абраму нравилось, что муж за все берется, умеет не умеет -- берется. И Абрам никогда не забывал похвалить мужа. Мы делали ремонт в нашей съемной квартире, Абрам давал советы, какую покупать краску, шпаклевку, инструмент. Он предлагал свои услуги в работе, но не был огорчен, что мы отказались и стали делать все сами.

-- Лучше, когда человек не может, но хочет, чем может, но не хочет, -высказал он свое кредо.

-- А еще лучше, когда и может и хочет...

-- Верно.

Мы покрасили первую комнату, сделано было неплохо, но и не Бог весть, как хорошо. Абрам пришел, походил по комнате, прищурив свои светлые глаза, изображая придирчивый осмотр работы, потрогал углы и выразил удовлетворение:

-- Мастер -- первый класс, -- сказал он на ломаном украинском и похлопал мужа по плечу, подняв для этого руку. Он был ниже ростом, но -- старший.

"Мастер -- первый класс" -- говорит он мужу всякий раз, осматривая сделанную работу. Приходилось ремонтировать краны, прочищать канализацию, ставить новые розетки. Абрам все трогал руками, проверял, высказывал одоб? рение. Он не обращал внимания на мои слова о том, что муж и в Союзе все это делал сам. Абраму нравилось, что человек берется за всякую работу, хоть и ученый.

Зато своей работой Абрам никогда не выхваляется. Он принес мне в подарок маленький складной столик, за которым я и сейчас работаю. Столик этот не Бог весть какой нарядный, но прочный и легкий, а главное, он очень удобен в нашей тесной квартире, где ни для чего нет места. Столик можно сдвинуть, а то и вовсе сложить и убрать, когда приходят гости. Этот столик был мне, как подарок судьбы, мы искали в магазинах хоть что-нибудь подходящее, но все было не так удобно и стоило кучу денег. Абрам принес столик, разложил и спросил небрежно:

-- Ну, ничего? Подходит?

И чтоб избежать благодарности и похвалы, стал рукой разглаживать еле заметную неровность.

-- Еврейская работа...

Вообще мне нравится его ирония, его понимание шутки. И умение шутить. Наверное, если бы мы могли свободно говорить на одном с ним языке, было бы еще интереснее. Его манера шутить напоминает мне юмор моих интеллектуальных друзей из страны исхода.