Записки мерзавца (сборник)

   -- Не ты, брат, пропустил, а я. Мне завтра у тебя мешки покупать надо... Ведь на меня, сукин сын, свои пити-мити переложишь!..

   Дмитрий Иванович обнажает золотые зубы и радостно крутит ус.

   Часов до десяти мы сидим на веранде за чайным столом. Разговор больше о делах, а если не о делах, то в тонах приличных. В одиннадцатом часу слышится стук садовой калитки, дядя стремительно кидается к зеркалу и, поправляя пунцовый галстук, полный каких-то радужных мыслей, бросает в мою сторону.

   -- Ну, Жоржетка. Теперь смойся, брат, в свою комнатку. Этот виноград тебе еще не по зубам...

   -- Дядя, я только полчаса?

   -- Ни полминуты.

   Но на веранде уже зашуршали юбки, дядя забыл о моем существовании, и я остаюсь на своем месте...

   Обычно их трое: Мурочка из "Палэ-Кристал", Жоли-Мари из "Кафе-де-Пари", что на Серебряковской, и Амалия Ансовна Штатгальтер, артистка и премьерша местного зимнего театра. Мурочка -- толстенькая, кругленькая болтушка с мелкими-мелкими зубками. Констанаки обращается с ней покровительственно. Не успеет она войти, Дмитрий Иванович уже подхватил ее, посадил на свои колена, расцеловал и умильно просит:

   -- Ну, девоцка, покажи-ка ты "смотрите там, смотрите здесь"...

   Мурочка пытается сделать удивленное лицо, спрыгивает с колен Дмитрия Ивановича и подбегает к столу.

   -- Николай Степанович, опять горячий кулич?! Я его в рот взять не могу...

   Дмитрий Иванович снова сажает ее на колени и треплет ее пышную прическу:

   -- Ты же вообще ницего мягкого в рот не берешь.

   На этом месте вся компания разражается хохотом. Я понимаю только приблизительно смысл слов Дмитрия Ивановича, но чтоб не отставать и не показаться мальчишкой, тоже смеюсь. В особенный восторг приходит дядя. Он давится чаем, шея у него багровеет:

   -- Ай да грек, уж он скажет, хоть бы при племяннике постеснялся... Жоржетка, сигнал подан, густяк пошел, немедленно спать.

   Тут вступается Анна Ансовна. Она треплет меня по щеке -- ее большой белой, тонкой рукой -- и просит дядю:

   -- Николай Степанович, ради меня пусть Юрочка посидит, а вы, Констанаки, не смейте говорить гадости...

   Дядя беспомощно разводит руками:

   -- Ну, раз у него такая августейшая покровительница, ничего не попишешь. Юрий, целуй руку и благодари...

   Я чувствую, как густая краска бросается мне в лицо; не подымая глаз, я подхожу к Анне Ансовне и прижимаюсь сухими треснувшими губами к руке, пахнущей бесконечно запоминающимися, бесконечно одуряющими духами...

   В Анну Ансовну я влюбился с первого взгляда. Она мне снится почти каждую ночь, и уже с утра я нетерпеливо жду того часа, когда она придет к нам пить чай. Дядя и Дмитрий Иванович уверяют, что Жоли-Мари много интереснее Анны Ансовны, но у меня свои соображения. Жоли-Мари -- жгучая брюнетка, худющая, маленькая, со злыми глазами. А Анна Ансовна... Когда я на нее смотрю, я вспоминаю картинку, приложенную к нашему гимназическому изданию Овидиевских метаморфоз -- Диана-Охотница... Ни у одной женщины в Новороссийске нет таких стройных сильных ног, такой волнующей походки, таких изумительных волос цвета поспевающей соломы, от которых кожа на плечах и на шее кажется еще белей, еще нежней. Анна Ансовна такая высокая, что, когда она идет со мной по улице, я чувствую себя почти карапузом, хотя для своих пятнадцати лет я достаточно вытянутая жердь. Об Анне Ансовне в городе рассказывают множество гадостей, будто ее специальность -- развращать подростков, будто из Одессы она была вынуждена уехать по требованию городского головы, сына которого она якобы довела до нервного расстройства. Дмитрий Иванович, знающий все и о всех, об Анне Ансовне отзывается внушительно.

   -- Это женщина серьезная, кажется, голыми руками ее возьмешь, а начни дарить, банкротом станешь...

   Ко мне Анна Ансовна заметно благоволит. Гуляю однажды днем в городском сквере с прыщавенькой гимназисткой, вдруг слышу знакомый голос меня зовет: "Юрочка, Юрочка"... Оборачиваюсь и вижу белый с разводами шелковый зонтик, сквозь который просвечивает золото единственных волос.

   -- Юрочка, -- говорит Анна Ансовна, -- во-первых, не гуляйте с маленькими девочками; от них чернилами пахнет, и у них панталончики падают, а во-вторых, отойдем в сторону и помогите мне из-за пазухи крест извлечь. У меня цепочка разорвалась, словом, целое несчастье...

   Мы пошли на заднюю аллею. Анна Ансовна села на скамейку и смеется, а я робко шарю у нее под кофточкой, ищу крест, но руки дрожат и натыкаются на упругую, небольшую, почти девичью грудь.

   -- Смелей, смелей, Юрочка!

   Пока я крест ищу, обхватила меня рукой и сжала меж своих колен... Потом вдруг перестала смеяться, нахмурилась, точно кого-то заметила:

   -- Ну, довольно, Юрочка! Неровен час, в обморок упадете. Марш домой учиться, и чтоб я вас больше с гимназистками не встречала. Я вам в матери гожусь, могу и уши нарвать...

   Я, как ошпаренный, метнулся, а она вслед снова смеется и кричит:

   -- Быстрей, быстрей. Смотрите, догоню, ноги у меня длинные...

   Муке моей нет конца. При виде Анны Ансовны в сердце моем и восторг, и жестокость. Всему миру отрубить головы, остаться с ней один на один, посадить ее на трон, рабом подползти к ее ногам и целовать то место, что над чулком белеет, когда она, в дождь переходя улицу, поднимает юбку...

   Вечерние чаепития в дядином особняке затягиваются далеко за полночь. Мурочка, сонная, щурит зеленые глазки и капризным тоном за что-то упрекает вошедшего в азарт Дмитрия Ивановича. Дядя с разрешения дам облачается в халат и, шлепая туфлями, уводит Жоли-Мари вглубь веранды к турецкому дивану. Анна Ансовна откидывается в кресле, долго смотрит на утихающий бульвар, на прожекторами прорезанную бухту, на холодное беззвездное осеннее небо. Потом она встает, подходит к перилам веранды, нюхает последним цветением благоухающий куст и обмахивается своим веером из черных перьев, хотя и без того не жарко и с моря подувает прохладный бриз. Вспоминает она и обо мне.

   -- Юрочка, поди сюда...

   Я подхожу ни жив ни мертв. Жалею уже, что спать не пошел.

   -- Ну, что, мальчик? Скучаешь без папы и мамы. Некому твою кроватку перекрестить.

   Сильной пахучей рукой она хватает меня за шею, привлекает к себе и с тихим смешком пребольно кусает мое ухо. Я невольно вскрикиваю.

   -- Что вы с племянником делаете, развратительница юношества? -- каким-то вялым голосом из глубины террасы отзывается дядя.

   -- Ничего, ничего, Николай Степанович, -- спокойно говорит Анна Ансовна, -- я его уму-разуму учу. Без родителей он у вас распустился. Я его сечь скоро начну.

   Мне хочется упасть на колени, поцеловать край ее белого платья и попросить, чтобы она сделала со мной все, что хочет, лишь бы позволила приходить к ней, сидеть рядом с ней, смотреть в ее насмешливые недобрым огоньком вспыхивающие серо-голубые глаза. Неожиданно я набираюсь смелости и одним пальцем начинаю водить по руке, лежащей на парапете.

   -- Тебе нравится, Юрчик, моя рука? -- спрашивает Анна Ансовна. -- Ну, что ж ты ее не поцелуешь? Смелей, смелей, ты уже в каком классе?

   Не смея взять ее руку в свои руки, я нагибаюсь к парапету, почти становлюсь на колени и начинаю целовать палец за пальцем. Она благосклонно разрешает, взъерошивает другой рукой мою прическу и продолжает смотреть куда-то далеко-далеко.

   Смелость моя возрастает.

   -- Анна Ансовна, о чем вы мечтаете?..

   -- О том, чего ты не поймешь. Ты не обижаешься, что я тебе говорю ты, а не вы?

   -- Что вы, что вы...

   -- Ты мне тоже нравишься, Юрочка. Когда скучно тебе будет, приходи как-нибудь в гости. Дачу мою знаешь?

   Не помню, сколько еще времени разговаривал я таким образом с Анной Ансовной. Помню, что Дмитрий Иванович вдруг встрепенулся и закричал:

   -- Девоцки, девоцки, пора, пора, у меня завтра с утра беготня.