Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 1

    — Это было бы полезно, — подобострастно согласился Глушков. — Теперь у нас драки, стеклобитие, резня… С казаками этого не было бы.

    Мария Васильевна, волнуясь, с плохо скрываемым негодованием оказала:

    — Нет, господа, этой мерой ничего существенного не достигнется.

    — Почему? — спросил у нее муж.

    — Потому, что это — грубая сила, потому, что это — паллиатив.

    Слова «грубая сила» и «паллиатив» она подчеркнула растянутым произношением.

    — Это правда, — вмешался Петров. — В одном конце селения будут стоять казаки, а в другом — может происходить резня. Казаки — паллиатив.

    Мария Васильевна, поддерживая опор, горячо продолжала:

    — Нужно научить людей уважать себя, научить каждого уважать в другом человека, дать истинное понятие о добре и зле. Образование, воспитание — вот вопросы, около которых стоит биться.

    Глушков тоном мудрого человека заявил ей:

    — У нас нет школ и учителей, чтобы всех учить. Да все-то и не будут учиться. Укрощать же дикие нравы нужно…

    В это время Елизавета Ивановна и Нина Петровна начали бросать в сторону Марии Васильевны иронические взгляды и предательски шептаться.

    Она заметила это и, еще больше разгораясь, возразила:

    — Прививайте культуру и этим будете укрощать дикие нравы.

    Глушков, желая придать больше весу своим словам, от общих рассуждений перешел к фактам.

    — Грубость всюду страшная. Вчера, например, сделал замечание рабочему, а он мне ответил дерзостью. Что тут прикажете делать? Вот казачок-то и нужен…

    — Да, распущенность ужасная! — подтвердил Заверткин. — Когда объявили свободу, так все — на кого и плюнуть жаль — с флагами ходили, с нами козырем держались, на тачках из цехов вывозили, а теперь, как прижали их, так снова за прежнее ремесло — за пьянство да буянство. Бьют и режут друг друга. И все это творится ведь только ради дебоширства. Бьют за здорово живешь! Другие заводы из-за кризиса закрылись, рабочие по миру пошли, голодают, а наш завод действует, у нас все сыты, пьянствуют, поджигают…

    Но Мария Васильевна не сдавалась и продолжала:

    — Отчего грубые нравы? От невежества, от невоспитанности. Вот и нужно направлять все силы на борьбу с этим. Нужны школы, спектакли, чтения…

    Глушков сделал гримасу и насмешливо возразил:

    — Так-то вас и поймут эти чурбаны.

    Она с еще большим пылом говорила:

    — Не смейтесь… Конечно, поймут. Ведь вы не пробовали еще подать руку этим темным, но зачастую хорошим людям, чтобы так отзываться о них. Они тоже не выродки, а люди как люди.

    Глушков хотел свести весь спор на шутку и шутливым тоном сказал:

    — Эта миссия не для меня… Мое дело на заводе… Болваночку приготовлять да за болванами наблюдать…

    При этих словах, считая свой каламбур остроумным, он громко расхохотался. Начали смеяться также Заверткин и дамы. Но врач Петров вдруг серьезно заговорил:

    — Действительно, господа, знание — великая, благодетельная сила. Вы, — обратился он к Глушкову, — сказали сегодня, что японцы в полсотню лет из полудикого состояния превратились в культурную нацию. В чем же секрет такого чудодейственного превращения? Почему мы с вами не идем бить стекла? Это сделало просвещение — великий фактор к облагорожению и возвышению человека. России, пережившей столько зол, нужнее всего просвещение. Мы перешли от абсолютизма к представительному строю. Чтобы упорядочить этот строй, нужна всеобщая культура. Будет свет — будет все. Исчезнут голодовки, эпидемии, создадутся условия лучшей жизни. Теперь о рабочих. Чем культурнее рабочий, тем продуктивнее его труд. И жить легче с культурными рабочими. За границей, на Западе, это опытом доказано.

    После этой речи все смутились и замолчали, только Глушков пробормотал:

    — Нужен свет, да мрак кругом. И ничего не сделаете…

    Заверткин, как бы спохватившись, указал на выпивку и пригласил:

    — Господа, заговорились, прошу вас…

    — С удовольствием! — откликнулся Глушков. — Во рту сухо стало от полемики с Марией Васильевной.

    Подошли к столу, выпили и начали закусывать. Глушков сказал:

    — Я, с разрешения хозяина, ввиду большого антракта, повторил бы.

    — Отлично, все выпьем, — отозвался Заверткин.

    Глушков взял рюмку, отошел на середину комнаты, высоко поднял руку, державшую рюмку, и торжественно проговорил:

    — За искоренение поджигателей!

    — А я бы другой тост произнесла… — сказала Мария Васильевна.

    — Выпьемте, господа, — провозгласил Заверткин, — за хорошее железо, за тех, кто его делает, и за всех присутствующих!

    — У-р-р-а! — крикнул неистово Глушков.

    — У-р-р-а! — подхватили все остальные и прокричали три раза.

    — После тоста нужно еще выпить, — сказал Заверткин.

    И снова все выпили.

    Петров подошел к столу, где лежала гитара, взял ее, начал брать аккорды и, выверив строй, заиграл польку.

    Голосов направился к Елизавете Ивановне, поклонился и пригласил ее на тур. Она встала рядом с ним и положила ему на плечо руку. Он деликатно обхватил ее талию. И они, легко и плавно, выделывая ногами па, закружились по комнате.

    Все остальные, весело улыбаясь, наблюдали за ними.

    Покружившись минут пять, танцующие остановились, Голосов проводил даму до стула и почтительно отошел.

    — Это что! — задорно воскликнул Глушков. — Вот я попробую вспомнить старинку…

    И вышел на середину комнаты.

    — «Барыню!» — крикнул он Петрову. Гитара загудела веселый плясовой мотив.

    Глушков сделал руки в бедра, повел плечами, топнул ногой и пустился в пляску. Сначала он засеменил на носках, мягко шурша о пол, затем прошелся как-то боком-боком, начал делать ногами чудовищные выверты, начал приседать и кружиться. Казалось, что это не человек, а огромный волчок, и, если бы не дробь, отбиваемая подборами по полу, можно было бы подумать, что он носится в воздухе, не касаясь пола. Плясал он долго и, наконец, весь раскрасневшийся, с выступившим на лице потом, сделав несколько приседаний, покружился и сразу в такт музыки остановился.

    — Вот, молодец! Ай, молодец! — гудел Заверткин.

    Все остальные тоже восторгались и громко выражали одобрение.

    Глушков, ни на кого не обращая внимания, махнул рукой, повалился на диван, достал из кармана платок, начал отирать пот и, испустив тяжелый вздох, оказал:

    — Стар стал. Не так выходит, как прежде бывало. Ушло время.

    И долго комната наполнялась оживленным разговором и раскатами смеха.

VIII 

    В самый разгар веселья в гостиную вошла горничная с докладом:

    — Барин, рабочие пришли.

    — Какие рабочие? — спросил Заверткин.

    — Дозорный, сторожа и еще один.

    — Сейчас выйду.

    Горничная ушла.

    Заверткин оставался после доклада горничной среди веселящихся гостей еще с полчаса, а затем уже вышел в переднюю к рабочим.

    Здесь, при его появлении, дозорный, высокий, с военной выправкой, с большой седой бородой, в желтом пальто, выступил вперед и вкрадчиво доложил:

    — Барин, мы Швецова у дров взяли…

    — Не у дров, а на дороге, — перебил его, тоже выступая вперед, невзрачный, с лохматой головой, бойкими карими глазами, длинной черной бородой, в синем с опояской армяке рабочий Швецов.

    — Как? Швецова? — громко переспросил Заверткин.

    — Так точно, — подтвердил дозорный. — Иду я после пожару и вижу — человек на камне сидит. Подхожу — Швецов. Ты, говорю, что делаешь? Ничего, говорит, сижу…

    Заверткин круто повернулся и пошел в гостиную.

    Здесь он сообщил, что дозорный привел поджигателя. И, довольный, ликующий, снова направился в переднюю.

    Глушков стремительно выбежал за ним. Вслед за Глушковым повскакали с мест остальные и тоже пошли в переднюю.

    Все они столпились у дверей и внимательно слушали допрос.