Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 1

    Но, столкнувшись в столовой с Марией Васильевной, снова набросилась на нее с упреками и бранью.

    Мария Васильевна долго терпеливо выслушивала ворчание свекрови и, наконец, истощив запас терпения, схватилась руками за голову и выбежала во двор.

    Ясный полдень дышал зноем. Под навесом важно расхаживали пестрые индюшки, а около них прыгали и чирикали воробьи. Слышалось непрерывное гудение завода, и откуда-то доносимся лай собаки. В вышине сиял клочок глубокого голубого неба.

    Мария Васильевна села в тени на завалинку дома. Сердце ее сжималось и ныло от обиды. И у нее невольно, вместе с хлынувшими из глаз слезами, сорвалось с уст:

    — И вчера, и сегодня, и завтра — одно и то же: пьяный муж, злая свекровь, сцены из-за папирос, из-за творогу! Точно кошмар какой-то… Эх, как хочется разбить все это!

    И она плакала, чувствуя, как слезы и тишина облегчают душу.

IV 

    В час дня Голосов уже возвратился из больницы. Вид у него был больного или полупьяного человека. Лицо побагровело и приняло тупое животное выражение. Глаза округлились и налились кровью. Длинные усы беспомощно опустились. Походка стала нетвердая.

    Олимпиада Алексеевна, открывшая ему дверь, заметила ненормальное состояние сына и тревожно спросила:

    — Что с тобой?

    — Голова болит.

    — Лекарство бы принял.

    Он горько улыбнулся.

    — Мое единственное лекарство — сливки от бешеной коровы. Не понимаешь? Дай водки и закуски.

    — Батюшки! Да у тебя опять, верно, запой начинается? Вот беда!

    — Не запой, а нужно опохмелиться. Скажет тоже — запой! Принеси поскорее водки.

    Она с сожалением посмотрела на него.

    — Принесу. Только ты лег бы, так лучше было бы. Право!

    И, не дождавшись ответа, ушла на кухню.

    Голосов разделся, прошел в столовую, сел к столу и, поставив на него локти и опустив на руки голову, думал про себя: «Эх, как трещит голова! Надо вывести! из-под черепа этих проклятых кузнецов. Гадко, мерзко… Скверно сложилась жизнь… Самому противно так жить, а исправиться не можешь…»

    Он снова, как и утрам, задумался о том, как бы исправить жизнь, хватит ли на это силы воли, а если не хватит — не лучше ли подумать о развязке.

    Эта мысль пришла ему в голову внезапно, как являются непрошенные гости в дом, и он на минуту остановился на ней, решая вопрос, дурно это или хорошо, и затем, испугавшись ее, решил ни о чем не думать и стал рассматривать обстановку комнаты.

    В столовой царила чуткая тишина. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь парусиновые шторы в окнах, трепетно ложились золотистыми бликами на желтом полу и отчетливо чеканились узкими полосками на белых стенах и потолке. Стены были украшены небольшими олеографиями и гравюрами в рамках. Возле стен тянулись рядами столы и стулья и на столах лежали молочно-белые скатерти. На полках ютившейся в углу этажерки с стеклянными дверцами красовались серебряные бокалы, хрустальные вазы, фарфоровые чашки и разные изящные безделушки. Самовар и посуда на буфетном столе, стоявшем среди комнаты, и венские стулья около «его были расставлены в строгом порядке. На всем лежала печать заботливости об убранстве, все ласкало взор чистотой и поблескивало, точно улыбаясь яркому дню, сиявшему за занавешенными окнами.

    „Как тихо, как светло, как хорошо! — подумал он. — Нет, еще стоит жить на свете!“

    Олимпиада Алексеевна принесла графин с водкой и тарелку с хлебом и сыром.

    Он благодарно посмотрел на нее.

    — Вот спасибо. Добрая старуха! Сейчас поправлюсь.

    — Много-то не пей. Опять перепаратишь.

    Он тотчас же взял дрожащей рукой графин, налил немного водки в чайный стакан, глубокомысленно поглядел в него и горьким тоном оказал:

    — Эх ты, проклятущая!

    Олимпиада Алексеевна стояла сзади, наблюдая за ним, и печально качала головой.

    Когда он выпил водку, она ему предложила:

    — Ты лег бы, так лучше.

    Он, прожевывая закуску, глухо и невнятно ответил:

    — Посижу немного.

    В комнату вошла Мария Васильевна, с недоумением остановилась, долго смотрела то на мужа, то на свекровь и, наконец, заговорила:

    — Что это ты, Ваня, колобродишь опять?

    Он бросил на нее осовелый взгляд и ответил развязным тоном:

    — Пустяки. Знаешь, как это поется:

На свете все пустое —

Богатство и чины…

    Но она энергично его перебила:

    — Не дурачься, Ваня, а поговорим серьезно. Зачем ты пьешь? К чему это приведет? Катишься и катишься по наклонной плоскости…

    Последние слова были произнесены таким грустным, мягким и подкупающим тоном, что ему стало жаль ее и совестно перед ней, и он стал серьезно говорить:

    — Мне и самому тяжело так крутить, да что станешь делать? Пью потому, что я — фельдшер, который в медицине — ни рыба, ни мясо… Чтобы работать на этом поприще, нужно иметь диплом врача, иначе, будь ты хоть семи пядей во лбу, тебя будут держать в тисках… И еще пью потому, что мне все надоело и сам себе я надоел…

    Она печально посмотрела на него и продолжала:

    — Вот так-то ты и погружаешься в тину. Будь силен, остановись, вернись к сознательной жизни. Помнишь, о чем мы с тобой прежде мечтали, к чему стремились?.. Как далеко ушло все это!

    — Да, невозвратное время! — грустно отозвался он.

    Она подошла к нему. Взор ее вспыхнул нежной лаской. Он тоже ласково посмотрел на нее и виновато улыбнулся. Она горячо возразила:

    — Почему невозвратное? Нет, мы можем встать на прежний путь, только нужно взять себя в руки. Ты обещаешь мне это?

    Тронутый ее участием, он тепло и мягко ответил:

    — Когда ты говоришь об этом, то я верю, что это возможно.

    Олимпиада Алексеевна, молча наблюдавшая за ними, нетерпеливо вставила замечание:

    — Лег бы лучше.

    Голосов взял графин, снова налил водки в стакан, повернулся лицом к матери и сказал:

    — Еще выпью и тогда лягу.

    Водку он выпил залпом, закусил с ножа сыром и, встав на ноги, обратился к матери и жене:

    — Вот теперь хорошшо. Теперь пойду спать.

    Когда он удалился, Олимпиада Алексеевна, глубоко вздохнув, проворчала:

    — Не дай-то бог такую напасть!

    Мария Васильевна, сидевшая в задумчивом оцепенении, услыхала только последнее слово и спросила;

    — Какую напасть?

    Старуха с раздражением ответила:

    — А если у него запой…

    Мария Васильевна задумалась и грустно произнесла:

    — Он кончит, пожалуй, скверно. Сгубит его это болото.

V 

    На следующий день вечером супруги Голосовы должны были пойти к управителю завода Заверткину: он — на очередной вист, а она — на чашку чаю.

    В дом управителя полагалось являться «в одеждах брачных». Поэтому Голосов надел новый пиджачный костюм, завил усы и надушился, а Мария Васильевна, по его же настоянию, надела шерстяное платье со шлейфом и сделала красивую прическу, подходившую к ее мраморному лицу со вздернутым слегка носом. Сборы их были продолжительны, но все сошло, против обыкновения, мирно.

    Проходили они по безлюдным улицам. Вечер был теплый, светлый и тихий. На западе угасали последние вспышки зари, а на востоке из-за волнистой горной цепи всходила медноликая луна. Жизнь в селении замирала, вокруг все безмолвствовало, только завод непрерывно гудел. И они шли в этом приятном сумраке, безмолвно, без всяких размышлений, отдыхая душой и телом.

    Парадную дверь в управительском доме открыла им горничная Оля, высокая женщина с лоснящимся лицом, в черном платье и белом фартуке, а в переднюю, пока они раздевались, вышли встречать их сами хозяева.

    — Милости просим! — протяжно гудел Заверткин, высокий, худощавый, с подстриженными кружком волосами, в дымчатых очках, с рыжеватой бородой лопаточкой, в длиннополом сюртуке и широких брюках.