Сделай мне больно

- Разве?

- Отчаянный был русофоб. Тела, кстати, на поле боя не нашли, и есть антисоветская легенда, что был взят в плен и умер стариком во глубине сибирских руд. В общем, непреходящий источник смуты. В Пятьдесят Шестом опять же из-за него все вспыхнуло. Ты знаешь...

- Откуда? - возразил Александр. - Черная дыра на этом месте для меня в истории.

- Официальную-то версию хотя бы?

- "Кровавая оргия реакции, бело-фашистский террор..." Какие-то обрывки по краям, а посредине ужас воет.

- Правильно воет. Началось невинно. Дискуссионным клубом Петефи. Затем Иосифа Виссарионовича в Будапеште усами об асфальт.

- В Москве он рухнул раньше.

- Ты прав. Эту дыру Хрущев пробил. Такую, что и по сегодня не заткнуть. Сволочь.

Комиссаров отошел к урне, культурно сплюнул и вернулся. Сунул салями в карман, вынул пластинку чуингама и в свете витрины осмотрел.

- Сделано в США. В урну или пробуем?

- Как знаешь.

- Ладно, разложимся... Бери!

Александр развернул и сунул в рот.

- Как?

- Нормально.

- А вкус?

- Не тлетворный.

Комиссаров разжевал и кивнул:

- Перегар, во всяком случае, отшибает.

Они шли и работали челюстями - переполненные чувством заграницы. Острым и абстрактным. В том смысле, что по Дебрецену шагали, как по Бродвею. На этот раз Комиссаров даже приостановился у витрины и показал на зажигалку.

- "Ронсон", видишь? В 390 форинтов? У Хаустова такая. - Они двинулись дальше. - Да... Вот я и говорю: начальство мне досталось. Сам видишь. Я не про Хаустова - он по линии "Интуриста". В силу профессии интеллигент. Тогда как Шибаев... Обратил внимание? На Нинель Ивановну глаз положил. Мало ему сосалки этой...

- Кого?

- Как кого? Мамаевой! Он же ее мне в группу засадил.

Александр охнул.

- Что с тобой?

- Зуб.

Отвернувшись, он выплюнул шибаевскую жвачку. Вместе с пломбой. Комиссаров проявил сочувствие:

- Что ж ты так? А я перед поездкой залечил. Про что мы?

- Про любовь.

- Так вот: никак я не пойму... Мамаева хоть молодая, а эта же не только женский - человеческий образ утратила. Ты видел ее лицо. Эта, по-твоему, лицо? По-моему, не лицо, а жопа. Бандерша какая-то. Как ей родители своих детишек доверяют? Нет, не нравится мне все это. Еще увяжется козел за нашей группой... И что тогда? С одной стороны, мне за мораль отвечать. С другой - он все ж таки номенклатура. И не какая-нибудь там. Оборону Москвы курирует.

- Вот этот? - поразился Александр.

В фойе под пальмой томился баянист, зажав в зубах потухший окурок "Беломора".

- Не спишь?

- Я же предупреждал...

Комиссаров сдался:

- Пошли!

На рассвете его разбудила перестрелка мотоциклетных выхлопов. Комиссаров, босой и в черных трусах типа "семейные", смотрел в приоткрыв шторы.

- Что там?

- Да вот не пойму. То ли антисоветский шабаш, то ли просто хулиганье гужуется...

Извне донеслось:

- Ruszki, haza!?

* * *

Аглая Рублева, уполномоченная на роль кассира, раздала группе форинты, и все отправились по главной улице в супермаркет. Оторвавшись в магазинной сутолоке от группы, Александр выскользнул на улицу и нарвался на ударника.

- Здоров! - обрадовался даун. - Не знаешь, где мигалки продаются?

- Что за "мигалки"?

Волик вынул записную книжку, а из нее цветную карточку - с разбитной японкой. В его руках японка стала подмигивать Александру. Недвусмысленно. Накладными ресницами.

- Здорово, скажи? Таких бы мне. Ребята заказали.

Прохожие на них смотрели.

- В этом магазине посмотри.

Даун завыл, как дитя:

- Ой, возьми меня с собой!..

Через перекресток он лицом к лицу столкнулся с Мамаевой. Она шла навстречу от отеля с Золотым тельцом.

- Привет.

- Привет. Что делаешь?

- А вот гуляю. Сама по себе. А ты?

- И я.

- А как насчет?..

- Насчет чего? - не пожелал он понимать.

Она хохотнула растерянно.

И ушла из поля зрения ему за спину, с видом презрительным и отпетым...

* * *

В одиночестве чувство заграницы вернулось - стремительно и бурно. Оно было блаженным и безмысленным. Он полагал, что заграница - это интенсивность сознания, повышенная скорость мысли. А это - просто шагаешь, глазея и бормоча: "Вот, значит, как у них... ага..."

Показывают не Бог весть что. Он сам на первом плане - в непрерывном зеркале витрин. Но зрачки, от безвыездной жизни затупившиеся, обостряются настолько, что и через улицу выхватывают детали - вроде красно-бело-зеленого герба под звездочкой, который вписан в эмалированный овал. Размером с человеческое лицо. Помимо этого овала партийный дом горком? райком? - ничем иным не отличался от прочих зданий. Иных примет системы в городе Дебрецене Александр не обнаруживал: ни милиции, ни солдат, ни лозунгов, ни призывов, ни портретов наподобие того, что заслоняет небоскреб Гидропроекта на Ленинградском проспекте. Как-то все здесь было по-людски.

Он ушел далеко - за протестантский собор на центральной площади. Квартал здесь был окраинный и малолюдный. В тихом заведении заказал у вислоусого хозяина бутылку чешского пива и распечатал первую покупку пачку "Мальборо". За спиной два мадьяра рабочего вида негромко толковали за жизнь, а он, обособившись, смотрел на мощеную улочку, залитую послеполуденным солнцем. Облупленная стена напротив была оклеена афишами. Ему понравилась лилово-черная со словом "MOZIJEQYEK".

* * *

У входа в этот mozieqyek толпилась вокруг своих мотоциклов местная молодежь - кожаные куртки и джинсы в обтяжку. На рекламном фотоснимке за стеклом длинноволосый юноша губной помадой выписывал на ягодице у подруги слово "Love". Английский фильм обещал немало того, чего он в своей жизни никогда не видел на экране. Но как объясниться с кассиршей? Написав на спичечном коробке время сеанса, Александр протянул его в окошко и купил билет.

Но фильма так и не увидел.

Ему хватило то, что показали перед.

Свет погас - на экране возникла только что оставленная им Москва. Все началось на Красной площади - с очереди в Мавзолей. Только лица - без комментариев. Потом были очереди в ГУМе - яростные оскалы, дыры орущих ртов: катастрофа с зубами. Отделы готовой одежды. Толстухи меряют платья, кокетливо улыбаясь в зеркала. Одна, другая... достигая под хохот зала коровьих размеров (а губы неизменным сердечком). И еще площадь - "Трех Вокзалов". Вдоволь наглумившись над столицей алкашей, мусоров, блядей, солдат, инвалидов и бабушек, камера закончила свой репортаж пикником на природе, где под гармонику среди весеннего луга до одури кружились и падали, и силились приподняться пьянчуги обоего пола: это был праздник, Девятое Мая, День Победы над фашистской Германией, потому что на нищих пиджаках мужчин и женщин были нацеплены ордена с медалями, и все они, один за другим, падали, падали, падали, а один все прыгал с костылем, копытообразным протезом давил одуванчики, но вот и он упал, и только две светлоголовые пацанки, сцепившись за руки, кружатся, кружатся, кружатся, а гармонисту вливают в рот мути из граненого стакана, и он снова роняет голову, наигрывая одно и то же с нарастающим отчаянием:

Враги сожгли родную хату.

Убили всю его семью.

Куда идти теперь солдату,

Кому нести печаль свою?

Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов - к такому. И эту песню он всегда любил:

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд.

А на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру - место было в бельэтаже - захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!

В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось - в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.