Красный пояс

Annotation

Сергей Юрьенен (Serge Iourienen) родился в 1948 году. Последние двадцать пять лет живет в Западной Европе (Париж, Мюнхен, Прага). Автор многочисленных романов («Вольный стрелок», «Нарушитель границы», «Союз сердец: разбитый наш роман» и др.), книги рассказов «По пути к дому», «Скорый в Петербург». Переведен на несколько европейских языков. В «Неве» печатается впервые.

Сергей Юрьенен

notes

1

2

3

Сергей Юрьенен

Красный пояс

Я исходил из того, что главное — свобода. В результате женился на Констанс, а Москву сменил на Париж, который победил нас в первом раунде и вытолкнул за свои пределы — в «красный пояс». В один из городов этого «пояса», а лучше бы сказать — петли.

Напротив мэрии с их триколором, здесь был горком партии.

Над входом — красный флаг.

Не просто ирония судьбы — сарказм…

Последний этаж бетонного дома 60-х. На площадке три двери. Прямо напротив лифта — наша.

Огромная запущенная квартира. Когда-то Констанс проживала здесь с родителями, тоже эмигрантами, только не с Востока, а с Запада.

В последней комнате был пыльный свет. Я открыл дверь, вышел на лоджию. Вид на застроенные холмы, на старую церковь под ними, на захламленные участки односемейных домов, выходящих на улицу слева, а прямо внизу — гудронное покрытие подземного гаража. Лоджия была большая, сюда выходило и окно соседней комнаты, где мы решили устроить детскую. На цементном полу валялась пластиковая лейка, которую можно отмыть. Вдоль железных перил стояли засохшие растения, а спинкой к стене было придвинуто кресло, которое сразу захотелось выбросить. Огромное деревянное кресло топорной работы — этакий трон для крестьянского царя. Сиденье обито дерматином, покоробленным и темным от копоти. Я взялся за подлокотники, чтобы сразу же спустить во двор уродливую рухлядь, но вдруг из-под слоя копоти на меня в упор взглянул герб моей страны. Точнее, страны моего отказа, как выражаются французы, мастера деликатных политических формул. Я опустился на колени. Герб занимал все изголовье. Довольно приблизительный, он был выбит долотом, но все там было: и восходящее солнце коммунизма, озаряющее Земной шар с Серпом и Молотом, и оплетенные снопы, сходящиеся к пентаграмме. Вокруг по-испански было выбито: «Товарищу Сталину от горняков Астурии, сражающейся за коммунизм. 1937».

Меня ударило по сердцу так, что я с трудом удержался от слез. Это старательное, добросовестное долото… Прямые, честные, простые, темные… одураченные, преданные… нет никого в живых. Погибли все до одного.

Кресло, не дошедшее до адресата, сработано было под нечеловеческую жопу. Под исполинскую. Я присел на край и свесил руки. Апельсиновое деревце завяло в кадке вместе со своими плодами цвета кокса. Отец Констанс возделывал из ностальгии, пока не вернулся к себе в Испанию, которая через сорок лет, но выбрала свободу. Выдернуть и посадить березку?

Меня охватило чувство абсурдной исторической симметрии.

Кресло я решил оставить. Даже отмыл от копоти. Но собрание сочинений Сталина по-испански со стеллажа в кабинете снял. Это место занял Достоевский — все, что я вывез с собой на Запад.

Мусорные баки у въезда в подземный гараж были переполнены, так что первую порцию Сталина, стопку томов в твердых обложках цвета крутых фекалий, я оставил на бетонном приступке. Когда я выносил остаток, из квартиры напротив вышли соседи-молодожены. Муж поспешил открыть мне дверь лифта. Я прижался к стенке, ожидая если не комментария, то взгляда по поводу выносимых книг. Но сосед был обычный цивилизованный француз, который даже вида не подал. Тогда как молодая его жена взглянула и на книги, и на меня. С ней в кабине сразу стало тесно, и даже температура как бы поднялась. Темноволосая красавица с яркими белками и сумрачным взглядом.

Дома я сказал, что только что встретил молодую Софи Лорен:

— Помнишь, в роли Чочары?

— Это же Анжелик!

Соседку напротив моя жена знала с детства. Родители Анжелик тоже были коммунисты, но не эмигранты, а французы в своем праве. Однажды они пригласили на обед советских журналистов, аккредитованных в Париже, и Анжелик, тогда девочка, с ужасом рассказывала Констанс, что гости брали в руки бутылки, чтобы рассмотреть этикетки, наливали сами себе, а заключающие обед сыры ели — представляешь? — прямо с коркой. Несмотря на этот инфантильный шок и последующие проблемы с наркотиками в лицее, Анжелик стала тоже сначала комсомолкой, а потом и членом партии.

Когда я выходил по утрам, под дверью напротив уже лежала доставленная соседям газета «Юманите», свернутая трубкой.

Супруг, впрочем, членом не был. Он был клерком в местном отделении Национального Парижского банка. Жили они хорошо. По субботам возвращались на своей «рено» из регионального гипермаркетами Au Champs — что значит «В полях» — с продуктами на неделю.

Те же продукты в нашем «Мамонте», куда мы ходили за неимением машины, были намного дороже, и на пищу с квартплатой уходило почти всё, что я зарабатывал скриптами в парижском бюро радио «Свобода».

Про «Свободу» соседи не знали. Но, конечно, знали, что я русский. Этого было достаточно. «Бонжур» — «бонжур». И никаких контактов. Разве что визуальные, но и те — в случае Анжелик — только искоса.

Глаза у нее были — с ума сойти.

Будучи на свободе меньше года, я все еще пребывал в паранойе. Мотор лифта, который внезапно включался по ночам, шаги на площадке — все это отрывало меня от машинки и бросало к входной двери. «Глазок» остался нам в наследство от паранойи в политическом смысле диаметрально противоположной. Впрочем, почему паранойи? У Франко тоже руки были длинные…

Прикладываясь к «глазку» (французское название ему «иуда»), я переводил дыхание, когда в искаженном поле зрения появлялась Анжелик.

Все чаще она возвращалась по ночам одна. Откуда? С собраний партячейки? Когда она не могла попасть ключом в замок, ей молча открывал взъерошенный супруг в мятой пижаме. Эти ночные возвращения сопровождал все больший шум. Она хлопала дверью лифта, роняла ключи, ругалась. Каждый раз в ночи сжималось сердце. Я знал, что это не мокрушники с Лубянки, но в «красном поясе» жизнь имеет свою специфику. Особенно когда ты русский и сочиняешь по ночам нечто такое, от чего страшно самому.

Роман этот принес и деньги, и шум — все, кроме счастья.

В начале зимы мы обнаружили себя на грани развода. Уложив дочь, мы курили на кухне и выясняли отношения. Однажды за полночь явилась Анжелик. С бутылкой виски «Haig». «Все! Я свободна!» Глядя на меня, Констанс усмехнулась. Молодожены нас опередили.

На следующий день по пути из «Мамонта» я остановился в дверях, уступая дорогу бывшему мужу Анжелик. «Пардон, месье…» Чемодан он положил в багажник машины, где за окном висел на плечиках его костюм в полиэтиленовом пакете. Вырулив на улицу имени французского соцреалиста, он поднял руку, и я махнул ему в ответ.

С бульвара Сен-Жермен моя жена вернулась на высоких каблуках — в новых сапогах, вишневых и с узорами. Моим ответом был переход на матрас в рабочую комнату. Позиционно это рядом с входной дверью. Я слышал во всех подробностях, как возвращается по ночам освободившаяся Анжелик, и досужие мысли стали обретать конкретность скандинавских порнофильмов. В то же время в этом фантазме было нечто нестерпимо банальное. Соседка по площадке…

Сюжет непростительно советский.

Однажды ночью мы с дочерью остались вдвоем. Заснуть я не мог. Не находил себе места в этой клетке, окна которой во все стороны выходили на спящее предместье. Зажег свет в ванной и облился слезами, увидев над умывальником автограф, оставленный другом, улетевшим в Америку:

Туалетные принадлежности…

К ним испытывал чувство нежности.