Сделай мне больно

В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей - из окрестных степей. "Вот я и за границей", - сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.

Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.

Из коридора постучали.

- Кто там?

- Геннадий Иванович.

- Какой Геннадий Иванович?

За дверью помолчали.

- Баянист.

Александр открыл.

- Дела такие, значит, - сказал Геннадий Иванович. - Первый день на чужбине.

- Ночь.

- Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру - и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.

- А если без пол-литры?

- Сами понимаете. Покоя нам не будет.

- К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.

- То есть?

- Не начальник.

- Но зам?

- Нет, не зам.

- А кто?

- А посторонний. Как вы.

- Тогда по-человечески и разберем. Она ведь моя. Я деньги за нее платил. Так?

- Так. Но ее вы уже выпили.

Баянист изумился:

- Когда же?

- На родине еще. Под Жмеринкой.

- Разве?

- Да, Геннадий Иванович. Да.

- А вы, простите, по национальности кем будете?

- А что?

- Может быть, того... договоримся? Двойной тариф?

- Русский я. Но не таксист.

- Так неужели на чужбине русский русского да не поймет?

- Метафизику давайте оставим до утра.

- Так, значит, ставится вопрос?

Александр нажал на дверь.

- Венгерские мои деньги могу получить? - спросил из коридора баянист официальным тоном.

- Тоже утром.

Удаляясь, голос недобро пел:

Я спросил у тополя,

Я спросил у ясеня:

"Где моя любимая?"

Со стен смотрели заграничные кони и быки. Александр лег на чистое покрывало.

В дверь снова постучали.

Вернулся Комиссаров. Попил воды из-под крана, поднял очки и посмотрелся в зеркало.

- Забыться и уснуть! К тому же язва разыгралась. Но нельзя. Покой нам только снится. Засыпаешь?

- Нет.

- Как насчет прогуляться?

Они вышли и заперли.

* * *

За углом баянист совещался с "Веселыми ребятами". Комиссаров дал им совет:

- Отходите ко сну, ребята. Завтра насыщенный день.

- Без снотворного не засну, - сказал баянист.

- Мы тоже, - сказали ребята.

- Речи быть не может!..

Внизу Александр сказал:

- Стресс границы. Может, пойти навстречу?

- И получить дебош?

Город был плоский. В мглистом излучении фонарей и вывесок ни души. Под ногами чужестранно зазвучали плиты тротуара. Вывески светились не по-московски. Горели с хорошим наполнением - прочно и спокойно, без дрожи и не теряя букв. Которые здесь были с надстрочными знаками и складывались в слова абсолютно непонятные. Но витрины под вывесками их переводили. На язык пищи и предметов. Эти застекленные, уютно подсвеченные ниши тянулись слева вдоль главной улицы. Одна сплошная витрина. Комиссаров проходил, ее игнорируя; Александр косился. Он забыл уже сложную формулу коммунизма, которую их в школе заставляли заучивать наизусть. Вспоминалось только нечто про изобилие, которое прольется потоком. В этом смысле некогда обещанный коммунизм здесь уже наступил - в двух часах от границы.

Справа во мгле открылась площадь с памятником.

- Петефи, - опознал Комиссаров. - Поэт.

- Ты думаешь?

- Не думаю, а знаю.

- Откуда?

Комиссаров ответил дурными стихами:

- Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.

На центральной площади светился отель "Arany Bika". Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:

- Я тебя здесь подожду.

- Идем-идем.

Они поднялись на второй этаж. Комиссаров постучал в высокую дверь. Оттуда раздалось недовольное:

- Кого еще принесло?

Они вошли.

Начальство поезда Дружбы сидело в ароматном дыму американских сигарет. Номер был роскошный, застолье неопрятное.

Комиссаров сказал:

- Доложиться, товарищ Шибаев...

Крепыш в нижней рубахе и широких гэдээровских подтяжках поднял недобрые глаза.

- А привел кого? Не наш, что ли?

Застолье с неодобрением смотрело на Александра.

- Наш, товарищ Шибаев.

- Вид среднеевропейский, - упрямился начальник.

- Писатель! - заверил Комиссаров. - За водку отвечает.

- Нашел, кому доверить. Писателю!..

- Так он не пьет.

- Вижу, силен ты в кадровой политике. Из писателей у нас один-единственный не пил. Писал! И дописался. Отправили по ленинским местам. Не в Шушенское, к сожалению. В Швейцарию. О ком говорю, ты знаешь? Если нет, спроси у Хаустова.

- Он не из таких.

- Ручаешься?

- Он мне, как правая рука!

- Ну, если правая... Смотри. Налей им, Хаустов.

Красавец с черными подглазьями исполнил с безучастным видом. Из первой под руку попавшейся бутылки "на винте".

- Случайно твоя правая рука по-ихнему не знает?

Собутыльники по наружности не особо отличались от гостей. Но были хозяевами. Из местного аппарата.

- Увы, - сказал Александр, на которого при этом все снова посмотрели. С подозрением.

- Вот и мы "увы", - сказал Шибаев. - Баки залили до отказа, а общий язык все не приходит. Какая-то с ними неком-му... Тьфу!

- Некоммуникабельность, - сказал мрачно Хаустов.

- Во-во. Нэм тудом - и то с трудом.

Хозяева оживились:

- Хоги мондта?

Шибаев поднял стакан.

- Тринкен! Нет-нет, не нэм, а так у нас положено. Давайте! За встречу на венгерской земле. Мир-дружба, и тому подобное...

Не только венгры, но и сам инициатор выпил с дрожью омерзения. Запил "пепси-колой" и поднялся - коротконогий, как штангист. Прошелся по номеру. Позолота, лакированное дерево, картины с нимфами, огромная кровать под балдахином. Большими пальцами он оттянул подтяжки и шлепнул себя по брюху.

- Твоих бы "звездочек" сюда. А, Комиссаров? Их руководительница, что за баба?

- Из "березок". Которые мир покоряли.

- Ну, это при царе Никите было. Мир ей сейчас не покорить. Хотя в соку. Как это в народе говорится? Сорок лет, бабий век. Сорок пять - баба ягодка опять! И что, скатилась до фабричной самодеятельности? Ты, Комиссаров, не стесняйся. Закусывай давай. Хаустов! Нож в руки! Демонстрируй тактику салями. А мы пока вопрос стратегии решим. Замужем?

- Не знаю.

- Ладно! Не есть проблема. Алкаш твой, гармонист. Тянет ее, что ли?

Комиссаров покосился на Александра.

- Не вникал.

- Ты ведь, Комиссаров, в армии служил. Так давай, как в армии? Махнемся не глядя? Ты мне эту, я тебе свою... Э, э! Куда ты?

- Обстоятельства, товарищ Шибаев.

- Ага... Ну, если так - давай. Действуй сообразно. Но предложение обдумай. Погоди, я жвачки тебе дам. Бери-бери! Они нам ящиками тут понатащили.

Начальник поезда Дружбы набил Комиссарову карманы горстями чуингама, а в руку дал дубинку венгерского салями.

На этот раз памятник Петефи оказался с левой руки. Глядя на черную фигуру в люминесцентной мгле, Комиссаров поднял салями над головой:

- Восстаньте, венгры! Страна зовет вас! Быть рабами! Или стать свободными? Вот вопрос - как вы ответите? Перевод, конечно, халтурный. Но слабость у меня к романтикам еще с Суворовки.

- К революционным или реакционным?

- Неверная классификация. Революции, Андерс, разные бывают. В том числе, национальные. Опять вы, гордые, восстали за независимость страны. И снова перед вами пали самодержавия сыны... И знамя вольности кровавой... та-та-та - мрачный знак... Суворов был его сильнейший враг.

- Не Петефи.

- Нет. Михаил Юрьевич. Оба посланцы богов. Петефи даже на год меньше Лермонтова прожил. В двадцать шесть погиб. Не на бессмысленной дуэли, а в бою. И между прочим - с нами.