Звездное вещество

Я чувствовал себя музейным экспонатом, этакой бабочкой с яр­кими крыльями, которую прикололи к картону тонкой иглой. Георгий Иванович без обиняков и во всеуслышание объявил все сделанное моей лабораторией за шесть-семь лет "вреднейшей лирической эмпирикой". Он говорил Герке Латникову: "Какая там интуиция! У Величко были одни только эмоции да презренный "метод тыка". Пофан­тазировал и ткнул, куда кривая вывезет, и снова пофантазировал. Это ли есть научный метод? Учись, Гера, работать в науке по-настоящему!" Нет, не в зависти и не в ревности мой смертный грех, ребятушки, а в том, если хотите, что и сам я поверил в немочь своего творческого кре­до...

Серый Волк оставил мне возможность "творить" только одну ва­куумную систему с устройствами напуска водорода и паров лития и с "интереснейшей", как он любит причмокивать, автоматикой на уровне детской технической станции. Но ведь не это заставляло меня грызть подушку по ночам. Нет, не это!.. А то, что перечеркивая мой научный вклад, объявляя его просто никогда не бывшим, Стаднюк приводил меня к мысли о банкротстве моей личной судьбы... Я просыпался в глухом часу ночи с таким чувством, что вовсе не было прожитой мною жизни с Женей. Если не было на полном серьезе моей доминанты, в которую верила она, значит, ничего не было. "Не было! Не было!" -соглашался со мной кто-то язвительный из темного угла комнаты. Ле­жа в темноте с открытыми глазами, бывало, я обнаруживал в себе не­отразимую иллюзию, что лежу еще там, в квартирном общежитии, где допекали розыгрышами Тольку Дьячкова и насмешками изводили гипсового стоика Сократа. Не было никогда ни звездных ночей на речке Наре, ни дневки на Буредане, ни лета в "татарском домике" в Коктебеле – ничего этого еще не было и никогда не будет... Нужно было встать, походить по квартире, взглянуть на спящих своих детей, чтобы унять сердцебиение и уверить себя: была она, а не пригрезилась, прекрасная наша с Женей жизнь, будьте вы прокляты со своими ЭВМ!..

Обычно я уже не ложился после таких ночных подъемов. Тихо возился на кухне или в ванной, находя в бытовых заботах спасение от смертельной тоски. В шесть утра поднимал Машеньку...

Милый мой ребенок! Не забыть мне твоего усердного подвижни­чества на первом курсе училища. Сама отказалась жить у тети Нади на Арбате в двух шагах от своей Гнесинки. "Ведь мама ездила на работу в Москву, и я буду ездить!" Без малого час езды на электричке плюс метро и приличный еще кусок улицы Воровского – и так каждый день. Сама не подозревая, она утверждала этим во мне волю к жизни!.. Я накрывал ей завтрак и провожал ее до электрички. И такие у нас по дороге бывали беседы, такую мы друг другу оказывали поддержку!.. Как-то в темноте моросящего ноябрьского утра призналась:

– Вчера в ЦУМе я подсматривала, папа, не могла удержаться. Шли мама с дочкой моего возраста. Обе такие нарядные, счастливые и, знаешь, влюбленные друг в друга. А я шла за ними и рыдала взах­леб. Какой-то молодой кавказец меня остановил, вытаращил глаза: "Почему плачет красивый золотоволосый? Кого надо зарезать? Толь­ко укажи, в-вах!" Я так на него глянула, сразу отцепился.

Что я мог сказать дочери? Чем мог возместить ее утрату?.. Мол­чал, и мы еще минуты три смотрели друг на друга через открытую дверь вагона. Только и мог, что погладил рукой овсяную косу, бро­шенную на грудь из-под вязаной шапочки. Дверь хлопнула, и элек­тричка унесла нашу Марию в ее жизнь, где суждено ей становиться человеком, и одолевать детскими еще силами недетскую печаль... То­гда я еще не знал, что косу эту, заплетаемую дома с риском опоздать на электричку, она перед зеркалом в вестибюле училища распускает с риском опоздать на урок. Пятнадцатилетняя наша девочка очутилась в кругу подруг года на три ее постарше, и косу распускала по спине, чтобы казаться повзрослее...

Как же быстро она поменялась! В считанные недели из подростка в детской шубке "на вырост" и в ушанке с помпонами превратилась в юную красавицу с пленительным восточным разрезом карих глаз при светлой гривке, рассыпанной по плечам. Удачно купленная с рук дуб­ленка и сапОги на высоченной шпильке сразу же на целую ступень воз­несли ее над Дарьей, не имевшей в своем девятом классе таких прав и возможностей. Я сквозь пальцы смотрел на их шальные выходки в ту зиму, когда они, пользуясь сходством, иногда менялись друг с друж­кой – школа на училище. Это Маша щедро делилась с сестрицей своей студенческой жизнью, как в детстве поделилась бы конфетой. Вот и получалось иногда, что на уроках в девятом "А", не выдавая своего инкогнито, сиживала Маша, тогда как Дарья с трудом "ковыряла" задачку по гармонии, удивляя подруг и возмущая педагога...

Как-то в марте я приехал в Москву по служебным делам, а к кон­цу Марьиных уроков зашел в Гнесинское училище. Стоял в вестибюле. Читал расписания, объявления – все подряд, все ужасно интересное, пахнущее особой тонкой атмосферой музыкального учебного заведе­ния самого высокого класса. Краем глаза поглядывал на выход с лест­ницы. Тут я и увидел Марию впервые во всем великолепии с распу­щенной косой. Она весело болтала с высоким рыжеватым парнем в свитере. Ни тени кокетства еще не было в ее жестах и взгляде, но это было уже не дитя... Она увидела меня и зарделась, заполыхала, как Женечка.

На улице спросила про волосы:

– Убрать, папочка? Могу и шапку надеть.

– Зачем? Тебе очень идет. И тепло сегодня, настоящая весна.

Мы купили на Проспекте Калинина торт и спустились к Старому Арбату. Вот и Староконюшенный и обжигающий сердце, единствен­ный такой на всю огромную Москву, подъезд.... И юная шестнадцати­летняя Женя с фотографии на стене восхищенно смотрела на свою бу­дущую дочку.

...На втором курсе Маша все же перебралась к Надежде и посе­лилась в проходнушке за шкафом, где по-прежнему стояли кушетка и стол.

Неожиданно и по-житейски просто кончились через год и мои "кусания подушки". Трудно вообще-то представить, к чему бы приве­ло мое непроходящее отвращение к работе, если бы вдруг не протянул мне руку Бердышев. Стаднюк был в отъезде, и мне самому пришлось пойти к директору, чтобы подписать какие-то очередные бумаги. Бер­дышев подписал их и вдруг спросил:

– Ну как, не обижает вас там Георгий Иванович без Пересветова? Он ведь у нас такой – с характером, своенравный.

– Нет, что вы, Владислав Петрович! Мы со Стаднюком знаем друг друга двадцать лет, сработались.

– Да? А мне вот показалось, что вы как-то стушевались за по­следние годы... Знаю, знаю... Но горе – горем, а дело – делом, Алек­сандр Николаевич. Известно также, что работа – лучшее из лекарств на белом свете. Мне вот все кажется, что вы еще не нашли своего места в новом отделе...

Я молчал. Язык бы не повернулся рассказать директору о своих переживаниях. В науке нет личного. Есть только результат, вот и все.

– А почему вы не защищаете диссертацию, Величко? – спросил Бердышев сердито. – На Озерных семинарах ваши доклады произво­дили на меня очень хорошее впечатление. В них, знаете ли, всегда была какая-то живая наука. Даже зависть брала. В наш век коллективной обезлички – вдруг яркая индивидуальность со своим мышлением и стилем, со всеми сомнениями и огрехами без причесывания под ученое благолепие. И не "аутист" какой-нибудь, дальше своего пупа ничего не видящий, а человек, умеющий работать в коллективе и зажигать кол­лектив, пусть маленький, своими идеями.

– Похоже, все это теперь кануло, Владислав Петрович. Мне ведь уже сорок три года. И материал мой устарел. Сейчас наш отдел с по­мощью ЭВМ такое творит, что мне не потягаться. Стыдно вылезать со своим барахлишком на "защиту".

– Что значит кануло, Величко, и что такое ЭВМ? Известно вам, не меньше моего, что ЭВМ – большая дура. Как я понимаю, сейчас она там у вас "дает стране угля, хоть мелкого, но до перемалывая главным образом ваш циркотрон. Нового ведь ничего не появилось от того, что две ЭВМ гудят круглые сутки... Обобщите свои основопола­гающие идеи, особенно, периодический уип-эффект, а результаты ма­шинного проектирования УТС-реактора к сему приложите, как пре­восходную разработку этих идей. Со ссылкой на авторов этих расчетов, разумеется. Принимайтесь немедленно и мне первому прине­сете на суд свое творение. Договорились? Думаю, выйдет большущий толк!