Звездное вещество

– Не стыдно, Феллини? – спросила Светлана Михайловна. – Вы­дал, метафору, нечего сказать!.. А ведь перед тобою человек, который никогда не стремился играть ролей, а был просто самим собой. Думаю, за это как раз и любила его Женя Снежина.

Стыдно стало от ее слов не Феллини, а мне и самой Светлане. Она тут же извинилась:

– Прости. Санечка, как-то неловко все получилось. Не следовало мне этого произносить... Как там у вас в высотном корпусе? Скоро осчастливите человечество даровой и чистой энергией?

– Если бы знать, Светик! Видела небось – загорелся у нас во славу партии один только восклицательный знак...

...И тут вдруг заболела, застонала моя душа. Вспомнился полу­мрак первого утра 70-го года, морозные узоры на стекле и тот наш не­много усталый поцелуй. Поцелуй супругов, обрученных тайной, одной на двоих, никому белее неведомой и непонятной... Наверное в том она была, наша тайна, дорогая Светлана Михайловна, что Женя верила в мой талант больше, чем в собственный, и мне ничего не оставалось, как только соответствовать ее ожиданиям, потому что я всегда стра­шился ее потерять. Без нее я сразу выронил все из рук, и вряд ли уже сумею создать что-нибудь подобное циркотрону.

Ничего этого я не сказал нашим с Женей старым друзьям. Близи­лось утро, и мы вышли подышать. Света держалась за Виталькин ло­коть. Неспешно шли по улицам. Вьюги уже не было. Резко началась оттепель, в небесах мудрил циклон. Улицы были полны гуляющими синявинцами. Там и здесь яростно бросались снежками. Все это было здорово и, несмотря на многолюдство, не было массовкой!.. Вышли к реке и пошли вдоль берега. Со стороны березовой рощи я глянул на окно "родительской". Спокойно в рассветных сумерках там горел свет. Значит, и танцы под синюю милицейскую мигалку и сидение при све­чах прискучили и утомили. Сидят, небось, за крепким чаем и спорят по вопросу: "Для чего существует человечество?" И вспомнился мне Же­нин ответ на этот вопрос в яростном споре и ее прощальное: "Жаль, книгу свою не успела дописать". А тут вот два здоровых сорокапятилетних мужика в самом расцвете сил перечеркнули себя жирными крестами. Ужасно мне стало стыдно... И словно бы угадав мои мысли, Дымов вдруг сказал:

– Слушай, друже, давай мы соберем Женины стихи и попробуем опубликовать. Заставим невидимого постановщика нашей проклятой советской "массовки" перещелкнуть объектив и, хоть коротко, выхватить ее из толпы. Она того заслуживает!.. Кстати, я недавно пропечатался в бывшем ее толстом журнале с рассказцем. Надо ведь, знаешь ли, уже И о душе молиться, вот и принялся я сочинять... Так вот, пом­нят в журнале Женю Снежину, помнят.

Говорят, как встретишь Новый год, так его и проживешь... Богат он для меня оказался на боль. В июне мы проводили на пенсию Влади­мира Петровича Рябинкина... Он обзавелся огородиком где-то на вы­соковольтной линии в полосе отчуждения. Правда, у него там ничего пока не взрастало почему-то, кроме неприхотливой репы. И последние два года он усердно угощал нас своим овощем... С Рябинкиным отры­вался от моей жизни какой-то значительный клок. Пока он был рядом, седой, спокойный и всегда доброжелательный, постоянно "готовящий машину к полету", прошлое лаборатории еще казалось частью ее на­стоящего. С ним это "прошлое" отходило и падало в пучину забвения. Ну кому, скажите, кроме меня и Рябинкина, интересно знать, как мы три года с ним бились в поисках "эффекта кнута"?..

Прощаясь с Петровичем, я мысленно полемизировал с Дымовым по поводу "массовки". Хлесткая его метафора казалась мне какой-то стыдной. Ой, как ты не прав, Феллини-Дымов!.. Вот, скажем, наш Пет­рович никогда не лез поближе к объективу, а из таких, как он, и состо­ит народ, а не массовка... А Петрович, прижимая к животу коробку с транзисторным приемником марки "ВЭФ", сказал мне после торжест­ва:

– Теперь стану свою репу под музыку выращивать!.. Жаль, что не дождался я вашего "урожая", Александр Николаевич! Уж не забудьте сообщить, когда у вас получится.

В ближайшие недели стало все предельно ясно с нашими "видами на урожай"... Еще одна отчаянная перелицовка УТС-реактора также не дала добавки к восклицательному знаку на крыше высотника, хотя электронный оракул БЭСМ-6 предсказывал брейкивен и сверхбрейки-вен, как лукавая цыганка предсказывает богатство... Гера Латников ударил кулаком по вакуумной камере УТС-реактора.

– Чертов преобразователь электрической энергии в термоядер­ную с капэдэ допотопного паровоза! Будь ты проклят!

Стаднюк мрачно на него посмотрел и сказал:

– Хреново работали, вот и результат.

– Работали-то мы хорошо, а вот делали-то вы пло­хо, – огрызнулся Латников. – На вашем месте, Георгий Иванович, я застрелился бы, ей-богу!

– Ты что же меня на это толкаешь? – не на шутку озлился Стад­нюк.

Латников выскочил из лаборатории, а через десяток минут поло­жил перед Стаднюком лист бумаги. Увидев слова "по собственному желанию", я взял и порвал его заявление.

– Вместе станем "стреляться", Герка, как офицеры в "Беге", лад­но? Ты же не сможешь без этой работы, как и я. Еще не все кончено.

Тогда мы еще не знали, что как раз – кончено. Министр еще в на­чале года, когда ему доложили о срыве социалистического обязатель­ства, дал указание закрыть финансирование нашей темы и закончить все исследования "на достигнутых результатах", то есть без права на продолжение. Полгода мы работали "за страх и риск" Генерального директора Бердышева... Все это Стаднюк знал и полгода молчал, де­магог.

Дарья моя всю весну и начало лета ездила в институт на уроки рисунка и композиции для будущих абитуриентов. Она "входила в форму", приучая глаз и руку к быстрой и точной работе, где не требу­ется от тебя никакого "искусства", а требуется безупречное владение техникой светотени. Каждый раз она привозила свернутый в трубку рисунок с очередного "антика". Рисунок ее мне все больше нравился. Будто бы настоящий "гипс" стоял в молочной глубине пространства за плоскостью листа. Однажды среди ее моделей оказался старинный мой знакомый, и я обрадовался ему, как родному. То был Сократ – сердеч­ный друг нашей комендантши Клавдии Семеновны... Я был теперь в куда большем смятении, чем даже в ночь, когда услышал "секундомер судьбы" и по вечерам беседовал с Сократом на кухне!

Совет гипсового мудреца: "Познай себя!" я, кажется, так и не испол­нил за прожитые годы!.. Нет, разумеется, я кое-что о себе узнал! Знаю, на­пример, что такой вот способности выявлять не бумаге одними только штрихами карандаша, не только сложные объемные формы, но даже фак­туру материала, я не смогу "ни за какие коврижки"... Что там еще решит ВАК по поводу моей защиты – доктор или же только кандидат наук? Но разве это и есть результат моего "самопознания", если холодный УТС-реактор годится лишь на то, чтобы его сдали в утиль, предварительно изъ­яв использованные в нем драгоценные металлы?..

На первом экзамене у Даши была композиция. Через день – рису­нок. А еще через два дня, уехав на экзамен по литературе, Даша долж­на была узнать оценки по рисунку и композиции. Придя с работы, я нашел ее уже дома. Она сидела в "родительской" слушая тихую музы­ку. Я спросил взглядом: "Как дела?"

– Трояки, пап, – вздохнула Даша, – не везет, хоть убейся.

Дрогнуло сердце – ну, и лето же! А Дашка повисла на моей шее.

– Да принята я уже, принята!.. Ты забыл, что я медалистка? И ри­сунок и композиция у меня сделаны на пятерку!.. Только что Марья звонила, едет сюда с шампанским и тортом.

Через две недели, отработав положенное неофитам МАРХИ на благоустройстве вуза, Дашка потребовала поездку в Коктебель. Как дрогнуло мое сердце! Но отказать своей дочери я не мог.

– Нужно мне наконец-то с детством распрощаться, папа! – сказа­ла она.