Через двадцать лет (СИ)

- Мистер Гаррет!

Острота зрения не подвела – через два ряда мелькнули знакомые имена. Архив из головы трусливо улетучился, словно порыв скользнувшего по волосам ветра.

Лили Роджерс. Клайв Роджерс. Джеймс Роджерс.

Может, лучше бы разговор в Рождественский вечер никогда не происходил?

Пробираясь между чужими могилами и чувствуя слабость в коленках, Эрика смотрела прямо перед собой – на цель поисков и поездки.

Лили.

Клайв.

Джеймс.

Три конечных пункта, с такими же посеревшими от времени камнями, что и у всех вокруг.

- Кто они? – тихо спросил Александр, приближаясь по тропинке. Эрика, подойдя к плитам, положила руку на центральную, с именем Клайва Роджерса.

- Моя семья. Дедушка с бабушкой и отец.

Пауза. Ветер вновь прошёлся по волосам, холодной волной задел лицо. Но тёмный камень, гладкий под ладонью, сейчас казался раз в десять холоднее – как настоящий лёд.

- Мы никогда не виделись, - пояснила зачем-то Эрика, - жизнь разбросала, и не познакомились.

Александр кивнул, стоя на месте и поправляя сползающие с носа очки. Новый порыв ветра хлестнул ещё большим холодом. Открытая местность, чтоб её… Девушка оглядела ряды соседних могил, похожие на лабиринт. Покой старой части кладбища в данный момент не нарушался никем, кроме неё и режиссёра. Последний, точно переняв неловкость, почувствовал себя глубоко лишним и медленно отступил на несколько шагов.

- Сочувствую вам. Я… Я подожду неподалёку.

Эрика благодарно улыбнулась, не придумывая сейчас слова. Сказать хотелось многое, не только и не столько привёзшему сюда человеку. Хотелось убежать, отмотать назад последние недели – если не годы – и продолжить верить, что где-то они живут и здравствуют, эти Роджерсы.

- Привет… папа. Привет и вам обоим.

«Папа»… Короткое неудобное слово, никогда прежде не предлагаемое. Колючее слово. В самом деле, не Рубинштейна же звать отцом, поощряя финальное чудачество! Эрика настолько привыкла, что одного из членов семьи нет и к нему не обратиться, что теперь не знала, как быть. Говорить? Рассказывать Роджерсам о себе? Похороненный в Нью-Йорке дед – супруг бабушки Элинор – навещался не часто и молча. Они не были близки до состояния общих моментов, историй и тёплой ностальгии. И теперь, скользя рукой по каждому из надгробий поочерёдно, девушка вынужденно признавала, что семья с отцовской стороны могла бы стать ей намного ближе…

- Вот и я – ваша внучка-дочка…

В горле возник непрошенный комок, но она не была уверена, что сможет заплакать. Терзаемая собственными эмоциями, Эрика боязливо глянула на дорожку, проверив, как далеко ушёл Александр, и удастся ли, сняв фасад, разрешить себе немного слабости. Затем смахнула выступившую слезу с ресниц… И начала говорить. Запинаясь, подыскивая нужные слова, способные передать вкратце кулинарно-театральную эпопею, стартовавшую давным-давно, а теперь подводящую к новому – драматургическому – этапу.

Ощущение было странным – вроде первого экзамена в университете, когда нет ни опыта, ни представления, как и что и в каком порядке рассказывается. Январский ветер заставлял поёжиться, биение сердца звенело волнением, но, что ещё более странно, с каждым словом становилось легче… Будто моральный груз и напряжение отчасти уменьшались. Эрика знала о предстоящем прилёте мамы в город и поездке по тому же маршруту, знала, что коленки всё ещё дрожат, а руки, спасения и успокоения ради, вцепились в ремень сумки через плечо. Временем сегодня нельзя было распоряжаться – её ждали. А за первой слезой непрошено возникла вторая, и режиссёр, кажется, смотрел именно в эту сторону… Поймав краем глаза фигуру в темной куртке и шапочке, мисс Рубинштейн снова вытерла глаза и сделала глубокий вдох. При всей непонятности общепринятых откровений на кладбищах, душе и вправду сделалось легче. Возможно, тут крылось самовнушение. А возможно, просто момент понимания настал. Холодный воздух – чуть менее резкий – подтолкнул в плечо, как старый знакомый.

Александр терпеливо замер на дорожке. Он не комментировал понурый вид коллеги – трудно было определить, что он вообще думает о ситуации, ибо глаза, единственный источник его эмоций, по-прежнему скрывались за очками. Завидев девушку, режиссёр первым шагнул обратно, ни о чём не спрашивая, но всё же бросая быстрые осторожные взгляды. На одном из них Эрика, словно отметая тяжёлое и невысказанное, покачала головой.

- Я в порядке, честно, мистер Гаррет. Лишних новых хлопот вам не доставлю, ну, кроме обратного пути до метро или первой остановки.

- Будет вам о хлопотах. Я, кажется, только сейчас по-настоящему понимаю…, - осёкшись, он нахмурился, не зная, как продолжить. Младшая Рубинштейн, теребя сумку, пришла на помощь.

- Понимаете…?

- …До чего близка вам тема пьесы. Надеюсь, я звучу не слишком цинично?

- Нет вовсе, - призналась Эрика, чувствуя на щеке новую слезинку – стереть её незаметно было уже затруднительно, - говорю же, с моей семьёй сложно – эту половину я никогда не встречала. Хотя сегодня, после визита в театр, мне бы хотелось, чтобы они могли узнать обо всём – поговорить со мной, ответить.

Александр, шедший рядом, улыбнулся в своей излюбленной манере – сейчас это не казалось неправильным. Наоборот, девушка поняла, что теперь признательность ещё сильнее преобладает над неловкостью: сколь бы экстремальным владелец театра ни был, он так же отличался ненавязчивостью и тактом. Это стоило ценить.

Остаток пути каждый думал о своём.

- Вы написали про то, что ближе всего людям – неважно, каким именно, любым, - заговорил вновь режиссёр, - вы написали про семью. И вашей семье понравилась бы такая тема…

Старую территорию сменила новая. Впереди показалась парковочная площадка и здание администрации.

- Рада слышать это. И рада, что вы захотели ответить на мой вопрос, - сказала Эрика, удивлённая, как удалось не заблудиться и почти не замёрзнуть. Слёзы, к счастью, высохли, не привлекая излишнего внимания.