Тридцать три удовольствия

Однажды утром в пансионате «Восторг» случился пожар. Я проснулся за пять минут до звонка будильника, но не потому, что уже привык к этому времени, а потому, что сильно пахло дымом. Вскочив, я наспех умылся и выскочил из своего номера. Оказалось, что горит бильярдная. Пожарных уже вызвали, но их все не было. Вахтерши судачили, что, наверное, Гектор уснул пьяный и подпалился. Как выяснилось, Гектором звали здешнего маркера. В сочетании с фамилией получалось нечто карикатурное — Гектор Кутузов. Бильярдная располагалась на втором этаже спортивно-культурного комплекса, соединенного с основным зданием застекленным переходом, представлявшим собой целую оранжерею. Там же, на втором этаже, находились кинозал и библиотека. Обидно было бы, если бы пламя перекинулось в библиотеку, и не только потому, что там находился подаренный мною альбом карикатур. Но пожарные, наконец, приехали и проявили чудеса героизма. Им удалось довольно быстро сбить пламя и потушить пожар. Какая-то старушка плакала:

— Ой, там он лежит, голубчик, увесь обуглился до белых косточек.

Мне жалко было маркера Кутузова, а главное, что я так и не удосужился заглянуть в лучшую на черноморском побережье бильярдную. Говорили, что там были два каких-то очень древних стола.

Потом выяснилось, что никакой голубчик до белых косточек не обуглился. Ничьих останков на пепелище не нашли. А маркер Кутузов пропал куда-то без вести.

В то утро мы с Тамарой не пошли играть в теннис. Не потому, что обстоятельства не позволяли, а просто — разве можно играть в теннис сразу после пожара.

— Что-то тревожное наполняет всегда душу, когда случается нечто подобное, — говорила Тамара, лежа на пляже после купания. — Словно дан сигнал: «Ждите еще большей беды». И хотя чаще всего большая беда так и не приходит, все равно, сердце начинает замирать, тоскуя в ожидании чего-то ужасного, какого-то всенародного горя. Вот объясните мне, Федор, что такое огонь, откуда он возникает, куда уходит?

— Огонь?.. — задумался я. — Ну, это такая сложная химическая реакция, которая очень быстро протекает и при которой выделяется большое количество тепла… А впрочем, честно говоря, я и не знаю, что такое огонь сам по себе. Огонь он и есть огонь. Может быть, что это вообще явление, неподвластное нашему пониманию. Может, это вторжение четвертого измерения в наши три.

— И никто не знает. А он живет своей жизнью и время от времени требует выплесков себя — в войнах, в пожарах, в революциях, в извержениях вулканов.

Действительно, пожар бильярдной нарушил вдруг налаженную гармонию жизни пансионата «Восторг». Будто в муравейник бросили горящую тряпку. Весь тот день всюду кто-то с кем-то ругался, в столовой официантка опрокинула и разбила целую гору посуды, вечером молодые коммерсанты, разгуливавшие по пансионату в ярких и безвкусных нарядах, напились и буйствовали, орали матом и горлопанили, изображая пение. Запах пожарища неизбывно стоял в воздухе, наполняя душу тревогой. У Тамары разболелась голова, и после ужина, попрощавшись со мной до завтра, она заперлась в своем номере.

На другое утро мы все же пошли играть с ней в теннис, но она играла плохо, постоянно посылала в сетку подачи, и мы решили отложить игру до завтра. Искупавшись, мы немного посидели на пляже, вернулись в пансионат и узнали, что в Москве объявлен ГКЧП.

Удовольствие двадцать второе

СЮРПРИЗ

Демократически настроенная общественность пансионата «Восторг» бурлила. У телевизоров была давка; когда в промежутках между короткими сообщениями о ползучих действиях комитета по чрезвычайному положению снова показывали виолончелистов, играющих долгие, протяжные мелодии, назначали дежурных, чтобы они следили за информацией. И все равно на пляже народу значительно поубавилось — большинство предпочитало отсиживаться в здании пансионата на случай, если гражданская война разразится по всей территории Советского Союза, включая черноморское побережье. Я тоже волновался, хотя мое сатирическое сердце и чувствовало, что все это — какой-то фарс. Вопреки треволнениям, мы с Тамарой проводили время купаясь и загорая. То и дело кто-нибудь из жителей пансионата прибегал и ошарашивал всех пугающими известиями:

— Говорят, Ельцин уже расстрелян, без суда и следствия, как Чаушеску.

— Сволочи! Неужели это правда?

— Наверняка правда, коммуняки ни перед чем не остановятся. Полнаселения в ГУЛаге угрохали.

— А что, Белый дом уже штурмуют?

— С минуты на минуту начнется штурм.

— А правда, что Кремль горит?

— Вполне возможно.

— Эх, задушат демократию танками!

Тамара, слушая все это, фыркала:

— Ишь, как перепугались!

— Тамара, а вам не страшно? — спросил я.

— Мне вчера было страшно, после того, как произошел пожар, — ответила она. — А сегодня я вижу, чем обернулось это предзнаменование, и уже не страшно.

Мне хотелось спросить ее, кому она желает победы, но я чувствовал всю пошлость этого вопроса по сравнению с плеском морской волны, светом вечного солнца, лазурью небосвода. Я сам не желал победы ни тем, ни другим. Мне приятно было наблюдать, как всерьез, перетрухнули деятели культуры Российской Федерации, как попритихли вчерашние дебоширы-коммерсанты, но мне в то же время противно было представить себе, как ликует теперь какой-нибудь товарищ Пасовец.

Когда мы шли на обед, я предложил Тамаре зайти ко мне в номер кое-что посмотреть. Она согласилась, и, усадив ее в своем номере в кресло, я поставил пред нею на журнальном столике бутылку страшного старика из Александрии. Рассказав ей историю приобретения этой бутылки и насладившись ее удивлением, я предложил взяться за бутылку руками и загадать желание.

— Чушь, язычество! Мы же православные люди! — отказывалась она поначалу, но потом согласилась. Мы взялись за бутылку с двух сторон, Тамара за горлышко, а я посередине, и, сосредоточившись, принялись мысленно загадывать желания. Мне хотелось пожелать коммунякам и демократам Ельцина и Горбачева благополучно скушать друг друга без остатка, но вместо того в ушах моих зазвенела песня Ларисы, я увидел ее упругое, точеное тело из-под воды, когда она подплывала к нашей фелюге, а я поднырнул под нее, я почувствовал запах ее мокрого прохладного тела, всю ее, обнаженную, когда я прижал ее к себе на рассвете после свадьбы; у меня закружилась голова…

— Нет! Чушь какая-то! Неужто вы, Федор, всерьез верите какой-то стекляшке, заполненной другими такими же стекляшками! — рассмеялась Тамара. — Какой вы после этого мальчик!

Вечером по телевизору показывали «Лебединое озеро», и все собравшиеся кричали, что это и есть главный симптом возвращающегося тоталитаризма и теперь по телевизору будет только это, как будто Чайковский тоже входил в состав ГКЧП и отныне он будет заведовать культурой Российской Федерации. Но особенно развоевались, глядя пресс-конференцию гекачепистов — увидели, какие они растерянные, жалкие, обманутые, и приободрились, почуяли, что эти не победят, а значит, можно и дальше не скрывать своих симпатий к Ельцину и его команде. Молодые коммерсанты активизировались больше всех, они предложили немедленно начать выявлять среди сотрудников и отдыхающих пансионата «Восторг», сочувствующих гекачепистам.

Мы с Тамарой решили пойти погулять по берегу моря. Был чудный вечер, запах дыма на территории пансионата стал уже понемногу исчезать в ароматах цветущих роз, а когда мы вышли на берег, соленый и свежий ветер с моря очистил душу от всякой скверны прошедшего дня.