Глубокое ущелье

Зелень лесов да ветер с цветущих яйл сердце очищает, волей-неволей зла не сотворишь. Тому, кто взыскует господа нашего Иисуса Христа, только здесь и жить, господин управитель». Вот как ответил отец мой,

— Покойный был философом! Грамоте знал?

— Читал иногда библию, распевал во весь голос, так что эхо гремело в Кровавом ущелье, а вот чтоб писал, никогда не видел.

— Кем он был в Караджахисаре? Если так управлялся с луком,— наверное, воином?

— Хотел наш властитель взять его к себе воином, не согласился отец.— Мавро вздохнул.— Кто, говорит, сделал своим ремеслом убийство, человеком не станет.

Да умный человек и не станет весь век на себе меч таскать, он ведь не вьючный осел. Кто меч, говорит, таскает, чаще всего вероломен, сынок. Не гляди, что спесив да одет чисто. Меч, он к мечу тянется: чтоб меня не убили, думаешь, изловчусь, сам прежде убью, а кто, изловчившись, прежде чем вынуты мечи, убивает другого, у того душа темная. Где геройство, а где предательство — не разберешь. Того, говорит, кто приучился со спины людей убивать, сам черт не исправит.

— Вот так сказанул! Верно, конечно, верно, но только для мусульманских нехристей.

— Отец мой не различал — христиане, мусульмане.

— Опомнись! Безбожие это. Мне сказал, а больше не повторяй...

Мавро и вправду испугался, осенил себя широким православным крестом, пробормотал:

— Благочестивый человек был покойный... Поп наш говорил...

— Опомнись! Христианское воинство — рать господа нашего Иисуса. Мы коварства не знаем, ибо долг наш — вырвать с корнем безбожие. Мы защищаем правых и слабых от сильных, но неправых!..— Он взял чашу. Увидев, что она пуста, протянул парню: — А ну-ка наполни! И смотри, не носи в себе слов, смысл коих тебе непонятен. Забудь!

Мавро засуетился, прибежал с огромным кувшином вина.

Послеполуденное солнце, на миг прорвавшись сквозь тучи, ударило в чашу. Красное как кровь вино заискрилось.

Рыцарь приподнял голову.

— Спасибо, лев Мавро! А ну садись!

Мавро обрадовался было, что знатный френкский рыцарь приглашает его сесть за стол, но неожиданно смягчившийся голос гостя вызвал подозрение. Он вспомнил наказ отца: «Умный парень, если мать и сестра у него красивые, похвалами незнакомцев, особенно если они старше тебя, не должен обольщаться. А подарков от них и вовсе не следует принимать...»

— Спасибо! Я люблю постоять!

— Садись, говорю. Хочешь стать человеком — слушай старших! Садись!

— Сестра будет недовольна. У нас с гостями не сидят...

— Не тяни, а то охота пройдет. Явится сестра — встанешь. Есть разговор, садись!

Мавро, с опаской поглядев на дверь, примостился на краю скамьи.

— Сколько вы здесь зарабатываете в год?

— В год? Как когда. Прежде, когда дорога через ущелье была открыта, неплохо зарабатывали. И сейчас, благодарение господу нашему, кормимся. За холмом, вон там, у нас поле — сеем. Дрова дармовые. Корова есть, овцы, козы. Из шерсти сестра кое-чего вяжет... Я дрова вожу в Караджахисар... Соль, свечи, кил покупаю. На сыр да на йогурт посуду вымениваю. А дичи у нас не занимать стать — куропаток, перепелок, фазанов полно.— Он подбородком указал на вертевшихся у ног голубей.— И вот этих.

— Верхом скакать любишь?

— Кто ж не любит?

— А ходить за конем?

— Есть у нас конь, отец выхаживал.

— Если возьму я тебя к себе, положу алтын в год, одежда, питье, еда — все от меня?..

Лицо у Мавро вытянулось. Покойный отец его говорил: «Что у мусульман, что у гяуров, что в рыцарских орденах — всюду есть этот грех содомский — любят мальчиков!» Он через силу улыбнулся.

— По мне бы, чего лучше... Да нельзя!

— Отчего же?

— Мы записаны в книгу свободных крестьян у нашего императора.

— Император ваш не знает, что у него во дворце творится! Почем ему знать, что делает Мавро в Караджахисаре?

— Пусть и не знает, только против обычая это. Отец мой говорил: «Пусть даже пять золотых в год дают! Чем быть слугой, лучше уж сразу вниз головой в пропасть».

Нотиус Гладиус отпил вина, взял с блюда кусок мяса и, не спуская глаз с парня, что-то прикидывал.

— А если возьму к себе воином? — Видя, что на Мавро это не произвело никакого впечатления, выпятил грудь и, словно предлагал ему целый мир, добавил: — Не простым воином... А чтоб в рыцари посвятить.

— В рыцари? Помилуйте, благородный господин!

У Мавро перехватило дыхание, щеки залились краской. Он судорожно глотнул и, пытаясь подавить радость, подумал: «Небось шутит со мной, забавляется пришелец френк?»

Рыцарь не спускал пристального взгляда с юноши. Сколько видел он на Западе крестьянских парней, смотревших на воинов с безнадежной завистью.

Здешние и сами носили оружие, их можно было соблазнить, лишь пообещав навсегда избавить от крестьянской доли. Мавро, конечно, тоже мечтает от нее избавиться, рыцарь заметил это еще в день своего приезда по взгляду, которым смотрел парень на коня и оружие.

— Да, посвятить в рыцари,— важно проговорил он.— Конь — от меня, оружие — от меня, а в отряде, который соберем, будешь моим знаменосцем. Походишь в чавушах. Покажешь свою храбрость, достанет силы и ловкости владеть оружием — подпояшу мечом, что освящен нашим орденом, и запишу тебя в книгу рыцарских послушников.

— Господи Иисусе! Помилуйте, рыцарь, я ведь все это видел во сне.

— В каком таком сне?

— На прошлой неделе... Будто бы проходило здесь войско, наш император начал войну против арабских нехристей. Один из его телохранителей стал проверять, как я владею луком, и записал в отряд. Проснулся я весь в поту, от радости дыхание перехватило... Правду говоришь, благородный рыцарь? Не смеешься надо мной?

— Я сказал — посвящу в рыцари! Такими вещами не шутят!

Мавро сложил руки на груди. Видно было, с трудом удерживается, чтобы не пасть к ногам рыцаря.

На кухне загремела посуда. Мавро вздрогнул, растерянно оглянулся на дверь. Огонек надежды в его глазах медленно погас.

— Если это и не шутка,— проговорил он,— все равно не выйдет, мой рыцарь. Не могу я пойти с вами!

Нотиус Гладиус был искренне удивлен.

— Невозможно. Не выйдет ничего, если сестра не согласится...

— Ума у тебя нет, парень! Разве бабы могут мешаться в такие дела?

— Могут. Мы с ней на свете одни-одинешеньки. Никого у нас больше нет.

Нотиус Гладиус был раздосадован. Его больше всего злило, когда встраивалось дело, которое он уже считал слаженным. Он взял гашу. И как-то пристыженно спросил:

— А сестра твоя замуж не собирается?

— Собирается.

— Сколько ей?

— Двадцать четыре.

— Того и гляди останется в девках... Не нашла, что ли, себе подходящего жениха?

— Как не найти!

— Кто же он?

— Сговорена с Демирджаном, объездчиком боевых коней Эртогрул-бея.

— Ну и ну! Господи помилуй! Как же Эртогрул мог отдать своих боевых коней христианину?

— Он не христианин.

— Тюрок, язычник?

— Нет. Тюрок-мусульманин.

Рыцарь был поражен.

— Как же ты отдаешь свою сестру за иноверца,— пристыдил он Мавро. Тот словно только того и ждал.

— Хороший человек шурин мой Демирджан. И к тому же знатный джигит в этих краях.

Рыцарь пожалел, что свел дело к вере.

— Ну, ладно, а отчего не женятся они?

— Давно бы поженились, если бы не мать Демирджана. Не согласна она...

— Почему?

— Неверные, нечистые, говорит, не при вас будь сказано. Пусть, говорит, берет себе мусульманку, и делу конец.— Он вздохнул.— Сестра моя упряма, а мать Демирджана от Коньи до Стамбула своим упрямством прославилась. В поговорку вошло: упрям, как тетушка Баджибей... Вот немного поправится Эртогрул-бей, одолеет хворобу свою...

— И что тогда?

— Откроется ему шурин мой Демирджан. Если кого и послушает на этом свете Баджибей, то только Эртогрул-бея.

— А захочет ли он близкого себе человека женить на христианке?

— Эртогрул-бей в дела веры не мешается... Он не дервиш, а герой.