Глубокое бурение [сборник]

Алексей Лукьянов

ГЛУБОКОЕ БУРЕНИЕ

Вместо предисловия

Алексей Лукьянов предпочитает повести, но событий в его «Глубоком бурении» хватило бы, пожалуй, и на роман. Написанная в стиле этаких рыбацких баек, когда самые обыденные, казалось бы, события, под лупой свободного и даже прихотливого воображения превращаются в замысловатый гротеск, повествование это, по сути совершенно реалистическое, срез жизни самых обыкновенных, хорошо нам всем знакомых, людей, оказывается настоящей фантастикой, фантастикой высокой пробы, которая дарит Мир, подвергшийся вторжению Чуда. Герои, пусть даже и малость вороватые, хитроватые, себе на уме, сквернословы, совсем не простые простаки, оказываются в этом Мире вполне на месте, будто родились и освоились в нем, будто и не было никакого Чуда, а просто — своеобычное течение жизни. Они, может, и не семи пядей во лбу, но они не пропадут (они нигде не пропадут!) — это сила пока ещё спящая, способная, если понадобится, свернуть горы ради поставленной (разумной) цели. И не дай бог этой силе проснуться в плохом настроении.

Алексей Лукьянов — один из лучших художников слова, которые мне встречались в жизни. Он пишет с натуры, но его картины… иногда думаешь, какая ерунда, а иногда не оторваться. При этом он ничего не придумывает, он так видит, он художник, ему можно. Наверное, ему можно всё. А мы будем читать и подпрыгивать от возмущения или от счастья.

Алексей Лукьянов потихоньку-полегоньку, шутя и играя, производит в нашей литературе революцию. Он, неожиданно для всех, вернул в качестве героя рабочий класс. Интеллигенты, менеджеры и извращенцы, пишущие об интеллигентах, менеджерах и извращенцах, вдруг увидели героя-рабочего, и, наверное, содрогнулись. Им даже, возможно, послышалось: «Кончилось ваше время». И пусть лукьяновский рабочий класс из рассказа «Мы, кузнецы» пока что, на манер луддитов, борется против нано- и микромашин, но уже на подходе пробуждение классового сознания. Не менее прорывным оказалось и обращение к альтернативной истории в повести «Спаситель Петрограда». Монархия, которая сохраняется на уровне ДНК в самых фантастических существах, — яркий символ. Это заставляет думать, что пора уже иметь царя, хотя бы в голове… Произведения Лукьянова настолько головокружительны, сюрреалистичны, внежанровы, что приходится признать — автор блестяще основал свой собственный жанр.

Осталось дать ему название.

Он взял русского провинциального кузнеца и между делом выковал из него — из себя — отменного автора. Язвительного, склонного к черному юмору и жестким парадоксам, но при этом очень доброго. Его доброта органична, естественна, ни разу не «для галочки», он просто такой, этот Лукьянов. А могло ли выйти иначе? Ведь испокон веку народ связывал с кузнецами множество суеверий, и все они были добрые: на везение, на оберег.

Вот и вам эта книжка пусть будет на удачу.

КНИГА БЫТИЯ

пролог

Философ-эксцентрик Лой-Быканах увидел Патриарха, раскурившись балданаками. Патриарх проявился в струе дыма, и трубка от кальяна выпала из ослабевших пальцев философа, на лице застыла глупая улыбка, и лишь губы упрямо продолжали твердить мантру «Вышли хваи».

Туманное видение какое-то время повисело в воздухе, Патриарх с нескрываемой брезгливостью оглядел жилище Лой-Быканаха — и растаял. Философ нашарил на полу трубку и затянулся покрепче. На этот раз дыма образовалось куда больше и гуще. Патриарх завис надолго. Лой-Быканах закурил комнату настолько, что Патриарху оставалось смириться с временным заключением и расположиться удобнее:

— Чего надо?

— О, Патриарх! — философ впал в транс: Патриархи до сих пор ни с кем не разговаривали. Да и не видел их никто.

— Накурил-то, накурил! — пробурчал Патриарх. — Спрашивай быстрее, чего хотел, мне некогда.

— Я благоговею!

— Перед кем это? — насторожился дым.

— Пред тобой, о Патриарх!

— Ты что, идиот? Накурился для того, чтобы поблагоговеть?

Настала пора изумиться философу:

— А для чего ж еще?

Патриарх внимательно огляделся:

— Здесь философ живет, или я чего-то недопонимаю?

— Я — философ, — подтвердил Лой-Быканах.

— Так где же философские вопросы? О жизни, о мире, и вообще?

Философ глупо улыбался.

— Ты весь ум прокурил, что ли? Где основные философские вопросы?

— О, Патриарх, я благоговею!

Пленник накуренной комнаты застонал.

— Чем я тебя обидел? — обеспокоился Лой-Быканах, и еще раз пыхнул, потому что Патриарх начал рассеиваться.

— Тем, что ты тупой фанатик, — буркнул Патриарх. — Хватит курить, башка болит.

— Но ведь ты исчезнешь…

— Ну и что? Благоговеть можно и в одиночестве. И лучше — на свежем воздухе.

Философ послушно отложил трубку в сторону и теперь печально созерцал постепенное исчезновение предмета благоговения в клубах дыма.

— У вас тут все такие? — поинтересовался Патриарх.

— Какие?

— Укуреные до галюнов! Ничего вам не интересно, балдей да благоговей. Для того мы, что ли, Среду Обитания создавали?

— Кто — мы?

— Здрасьте, пожалуйста! Патриархи!

Мутный взгляд Лой-Быканаха начал проясняться и в голове забрезжил первый философский вопрос.

Но Патриарх уже практически растворился.

— Эй, погоди! А сколько вас было-то?

1. Всюду жизнь

Клацнули зубы, хрустнула кость, и хвост остался лежать под ногами. Ыц-Тойбол подобрал трепещущий обрубок и молча протянул Гуй-Помойсу. Тот ради приличия два раза отказался, а на третий принял угощение и жадно вгрызся в плоть. Утолив первый голод, уступил пищу Ыц-Тойболу.

— Рану-то присыпать есть чем? — побеспокоился старик, пока младший пережевывал остывающие волокна.

— Посмотри в подсумке, там тинная труха должна быть.

Рана от обкушенного хвоста сулила как минимум три дня неудобств. Зато теперь он — настоящий ходок. До сих пор Ыц-Тойбол думал, что поедание собственного хвоста должно сопровождаться неким ритуалом — не сикараську же кушаешь, а себя, любимого. Старый в ответ на это заметил, что глупо делать из еды культ, когда жрать нечего.

Гуй-Помойс прицокнул языком.

— Чего ты там увидел? — обернулся Ыц-Тойбол, выковыривая из зубов кусочки мяса. Вкусный хвост.

— Да Патриархи знают, чего ты в подсумке таскаешь, — Гуй-Помойс почесывал голову.

Пришлось оставить еду и посмотреть, что так смутило старого ходока. Заглянув в правое отделение подсумка, Ыц-Тойбол и сам удивленно покачал головой — тинная труха кишела какими-то белыми личинками.

— Похоже, присыпке ёк, — выразил он вслух витающую в воздухе мысль. — Он мне, гад, испорченную загнал.

Витиевато просклоняв подлого мудреца, впарившего некачественный товар, младший вытряхнул содержимое подсумка в пламя.

Тинная труха вспыхнула, огненным смерчем унеслась к небу. Личинки надулись и неприятным чмоканьем просочились сквозь угли и пепел, как вода через песок.

— В жизни ничего подобного не видел, — Гуй-Помойс на всякий случай поворошил костер.

Давно распахнула буро-зеленую пасть, искрящуюся пульсирующими искрами светил, равнинная ночь. Гуй-Помойс доел остатки хвоста и свернулся большим шипастым шаром подле костра, Ыц-Тойбол повис на коряге, уцепившись когтями. Он мельком глянул на коловращение сверкающего разноцветными искрами неба и закрыл глаза.