Были два друга

    Что же делать? Как дальше жить? Огонек надежды слабо мигнул и погас, оставив после себя копоть. Она и без того натерпелась упреков и оскорблений. Надеясь, ждала, верила, что он любит. Но ничего этого нет. Он обманул! Ее сердце - окровавленный комок, затоптанный в грязь. Нечем дышать. Для чего теперь жить? Ради будущего ребенка? Чтобы и он мучился, как она? В уши будто напевает кто-то заунывно и тоскливо: «Мне недолго добежать до проруби…»

    Даша представила себе эту прорубь, схваченную ледяной коркой. Вокруг унылое безмолвие, снег, в небе холодно искрятся далекие звезды.

    Она плакала без крика, судорожно хватая ртом воздух. Оглушенная горем, не слышала, о чем говорили в соседней комнате. Наталья начала было хихикать, на нее прикрикнула Марья Васильевна:

    - Ну, чего зубы скалишь? И меня в грех впутала, окаянная, чтобы тебя чума забрала. И как таких бесстыжих земля держит?

    В сердце Марьи Васильевны проснулось к падчерице чувство сострадания. Она ругала себя за то, что поддалась уговорам Натальи и написала студенту лживое письмо. Хотелось поскорее сбыть падчерицу с рук. Студент женится на ней или нет, это еще вопрос. Кому нужна девка с ребенком на руках? Надо склонить ее к аборту и быстрее сбыть кому-нибудь. Девка пригожая, женихи найдутся…

    Всю ночь Марья Васильевна ворочалась в своей спальне на пуховиках, опасаясь, чтобы Даша не наложила на себя руки. Тут не только грех падет на душу, могут, чего доброго, посадить в тюрьму. У соседей Марья Васильевна была на плохом счету, донесут прокурору, а тот все припомнит: незаконно присвоенное сиротское добро, спекуляцию… «Люди злы,- думала Марья Васильевна, ворочаясь с боку на бок. От них того и жди нападок».

    В душе ее не было злобы к падчерице, а вот ворчит, обижает сироту. Даша смирная, послушливая, трудолюбивая. Может быть, и злит Марью Васильевну то, что Наталья и Люба не стоят Даши. И лицом хороша, умница, домовитая, а ее дочери - лентяйки.

    А тут еще этот проклятый дом. Не ради себя она пошла на махинации, сироту обворовала. Все это ради дочерей. Куда они денутся, если что случится с матерью. Жалко их, дочери родные. Они потому злы и завистливы, что обижены судьбой. И Дашу ненавидят из зависти. Письма студента читали и в печке сжигали, а Наталья уговорила ее написать ему

    «Ох, плохи дела! Нечисто на совести. Подлости в человеке, как пакостей в мусорной яме», - вздыхала Марья Васильевна, прислушиваясь, чтобы Даша тайком не ускользнула из комнаты.

    А может, она ушла? При этой мысли Марье Васильевне стало не по себе. Она вскочила с кровати, нащупала в темноте ногами шлепанцы, вышла в соседнюю комнату, где спали девушки. Прислушалась. Слышно посапывание Любы, чуть всхрапывает Наталья. На Дашиной постели тихо. Марья Васильевна так и задрожала. В темноте долго не могла нащупать выключатель «Арестуют, упекут в тюрьму. Господи ты боже мой!» Она готова была упасть на колени, молить бога, чтобы он пощадил ее, несчастную, от милиции и суда.

    Наконец нащупала выключатель Даша все так же лежала на неразобранной постели, уткнувшись лицом в подушку. У Марьи Васильевны отлегло на душе. Слава богу! И так стало жаль несчастную девушку, что на глаза навернулись слезы. Подсела она к Даше на кровать, положила руку на ее плечо.

    - Спишь, доченька?

    Даша повернула голову, открыла глаза с опухшими веками.

    - Что случилось? - спросила Марья Васильевна, хотя о содержании письма ей еще днем рассказала Наталья - домашний «цензор».

    Даша снова уткнулась лицом в подушку. Марье Васильевне хотелось признаться перед падчерицей во всем, но подумав, что это может повлечь тяжелые последствия, воздержалась от своих откровений. Погладила Дашины темные мягкие волосы.

    - Разлюбил, что ли? - допытывалась Марья Васильевна. Даша молча плакала. - Плюнь ты, деточка, на него. Найдешь себе получше. Не послушала меня, а напрасно. Ходила бы королевой.

    Даша молча слушала вкрадчивые слова мачехи, ей сейчас так нужно слово сочувствия.

    - Встала бы, поела. Я тебе яишеньку сжарю. Ты ведь с утра не ела, а у тебя ребеночек.

    - Спасибо, не хочу.

    - Молочка принесу, сдобную булочку. Скушай, оно и на душе легче будет.

    Марья Васильевна сходила в кладовую, потом сама разобрала Даше постель, помогла раздеться. Заботливо поправила одеяло. Сидела у постели до тех пор, пока не убедилась, что Даша заснула. Глядя на печальное лицо в темных пятнах, на припухлые веки и заострившийся нос, подумала: «Извелась-то как! Видно, крепко любит!» Выключила свет, вышла из комнаты. Может, все уладится.

    Утром, проснувшись, первым делом заглянула в дверь - на месте ли Даша. Та спала, отвернувшись к стене. «Ну, слава богу. Переболела. Девка хоть и смирная, ласковая, но гордая», - подумала Марья Васильевна. Оделась и пошла готовить завтрак.

    Никогда она не была такой обходительной, даже ласковой, как после этого дня. За завтраком подсовывала ей лучший кусочек. Наталья и Люба, косясь на Дашу, в недоумении поглядывали на мать. Они не понимали, что произошло с матерью, чем Даша подкупила ее. Уходя на промысел, Марья Васильевна вызвала дочерей в сени и предупредила их:

    - Если вы будете обижать ее, выгоню вас из дому. Смотрите за нею пуще своего глаза, чтобы она чего не сотворила над собой. Тогда мы все в тюрьме сгнием. А ты, Любка, о письме ни гу-гу. Понятно?

ВЬЮЖНОЙ НОЧЬЮ

    С неделю в доме Марьи Васильевны царил мир и тишина, никто никого не упрекал, не подкусывал, если не принимать во внимание мелкие стычки между Натальей и Любой. И Даша пришла к убеждению - люди познаются в беде. Случилось вот с нею горе, и домочадцы будто переродились. Первые дни даже не верилось, что в этот дом могут водвориться мир и тишина.

    Даша ходила молчаливая, сосредоточенная. Она не плакала, ее горе будто ушло в глубь души. Внешне она была спокойна, словно окончательно решила долго мучавший ее вопрос.

    Потом Дашу начала пугать тишина в доме. В этой тишине было что-то тревожное, непонятное. Не перед грозой ли это затишье? И она не ошиблась в предчувствии.

    Однажды Марья Васильевна, как обычно, с утра ушла на свой промысел и где-то задержалась до позднего вечера. В доме были все встревожены. В полдень испортилась погода: повалил снег, подул сильный ветер при двадцатиградусном морозе. Разыгралась метель.

    Марья Васильевна пришла домой в начале двенадцатого возбужденная, злая. Даша почувствовала - быть грозе. Снимая платок, залепленный снегом, Марья Васильевна фыркала, как разъяренная кошка.

    - Сидите в тепле! Прохлаждаетесь! Вам и горюшка мало, что мать чуть в тюрьму не упекли'

    - Ой, мама, мы тут волновались. Что только не думали, - сказала Наталья.

    - И все через вас, дармоедок бессовестных. Сидите тут на моей шее, хлеб в три горла жрете, а мне из-за вас отдувайся, дрожи за свою шкуру, - понеслась Марья Васильевна, как взноровившаяся вдруг лошадь.

    Сегодня на базаре ее задержал милиционер, отвел в милицию. Там составили акт, продержали допоздна и, взяв расписку, что она больше не будет заниматься спекуляцией, отпустили домой. За день она так нанервничалась и проголодалась, что сейчас ее всю распирало от злобы. Поворчав на дочерей, Марья Васильевна глянула на Дашу, и ей показалось, что та хмурится.

    - А ты чего губы надула? Хлеб мой жрешь и еще губы на меня дуешь! Приведешь в мой дом щенка - возись с ним, пеленки стирай. Будет тут концерты закатывать. Дом наш опозорила, стыдно людям в глаза смотреть. И еще дуется, бессовестная, - без передышки выпалила Марья Васильевна.

    У Даши от обиды сердце сжалось в комок. Закрыв ладонями лицо, она заплакала.

    - Что, правда глаза колет? Ишь, нюни распустила! Сироту казанскую из себя строит. Ты что, думаешь, у меня в доме богадельня? - все пуще свирепела мачеха.

    - Я не собираюсь сидеть на вашей шее, есть ваш хлеб. Мне обещают работу, - сквозь слезы ответила Даша.