Яна и Ян

Разумеется, я прекрасно все понимаю, однако в голове настойчиво вертятся строки:

Милый, милый,

Без тебя тоскливо,

Без тебя пустынно

Стало на земле…

Если бы только тоскливо!

Иногда в обеденный перерыв я хожу в парк. Там гуляют мамы с колясками, а в колясках — розовощекие младенцы. Они спят или машут ручками, агукают и таращат на мир свои круглые от изумления глазки. И у меня появилось страстное желание иметь ребенка. Ребенка от Яна. Откуда это у меня? Раньше, наоборот, я боялась, как бы это не случилось, пока Ян в армии. А теперь я все чаще воображаю, как сидела бы здесь с колясочкой и говорила бы нашему сыну (я почему-то уверена, что у нас будет сын): «Папа на учениях и не может нам писать, но он думает о нас…»

В парк я, очевидно, больше не пойду.

Когда я возвращаюсь в магазин, товарищ Калта обычно говорит:

— Вы какая-то грустная, Яничка!

Да, я грустная, но ничего не поделаешь. Однако начинается работа, и мои тревоги и печали временно отступают… Хорошо, что в нашей жизни есть еще и труд.

В субботу нам пришлось работать, потому что в пятницу мы не успели закончить учет. Я даже обрадовалась этому: субботы и воскресенья теперь для меня самые тоскливые дни недели. А погода, как назло, такая хорошая!

— Смотрю на вас, Яна, и мне кажется, что я вас замучил… Даже как-то не по себе становится, — сказал Калта, когда мы наконец все закончили и пили кофе в подсобке.

— Вы напрасно мучаетесь, мне все равно нечего делать. Мой жених в армии, а они сейчас на учениях.

— Ваша преданность, Яна, удивительна, Он часто вам пишет?

— Сейчас нечасто, некогда ему. Зато вот Михал из лагеря пишет… — И я подала ему письмо Михала, которое сопровождали рисунки.

— Вот сорванец! А мне прислал только открытку, что доехали благополучно. Ну вот, опять с ошибками! Никак не может грамматику осилить.

— У него есть оправдание, ведь грамматика довольно нелогична, а Михал мыслит логично.

Он рассмеялся:

— Жаль, что вы, Яна, не поступили в институт, вы ведь толковая девушка. Почему вы не захотели учиться дальше?

— О, это старая история! Первая и несчастная любовь…

На улице было жарко, а в подсобке так прохладно… И мы вели неторопливую беседу о его сыне Михале, о моем Яне, о наших трудностях — обо всем…

Вдруг послышался громкий стук в дверь, которая вела во двор. Калта пошел открыть — на пороге стоял Ян. Это было так неожиданно, что я несколько мгновений не могла сдвинуться с места.

— Я не помешал? — поинтересовался Ян, взглянув на чашечки с кофе.

Наконец я пришла в себя и, несмотря на то, что была страшно взволнована, представила Яна товарищу Калте, но поцеловать его в присутствии заведующего не посмела.

Однако как только мы вышли за дверь, я бросилась Яну на шею. Он прекрасно загорел, и белая рубашка под формой ему очень шла. Мне он показался и постройневшим и возмужавшим одновременно, каким-то другим и все-таки моим, и я дала волю безумной радости, охватившей меня.

— Подожди, Яничка. А вдруг он выйдет и увидит нас?

— Ну и что?

Руки у него опустились. Только теперь, при дневном свете, я заметила, что он выглядел усталым и каким-то удрученным.

— Что-нибудь произошло?

Ян в нескольких словах рассказал о случившемся. Вчера он получил от брата телеграмму, в которой тот просил его срочно приехать: его матери сделали операцию и состояние ее внезапно ухудшилось. Яна подбросили на газике, но успел он только на пассажирский поезд и провел в дороге всю ночь. Прямо с вокзала звонил мне домой, однако не дозвонился. Потом попробовал еще раз из больницы, наши были дома и сказали ему, где я. Его матери сделали несколько переливаний крови, и опасность миновала.

Я стала мысленно упрекать себя, что не позвонила им домой. Мне было известно, что мать Яна собирается в отпуск. И вдруг такое — кто бы мог подумать! Да и отец Яна опять в Африке, на строительстве автострады.

— Я должен сегодня же вернуться обратно, Яна. Утром из части в район учений идет газик, иначе я туда не попаду… Пойдем к нам. Хоть немного побудем вместе.

Ничего в их квартире не изменилось. Изменились, видимо, только мы.

На этот раз мы не бросились друг другу в объятия, оставив дверь раскрытой настежь. Наоборот, дверь Ян закрыл как следует, на замок. Мы оба казались чем-то подавленными.

— Проходи, Яничка. А я должен принять душ — на мне пыль сотен километров.

Я вошла в знакомую комнату. Тогда на столике стояла бутылка и две рюмки, которую мы так и не открыли… Я села на краешек тахты, положив сумку на колени, будто забежала на минутку к знакомым.

Ян вернулся из ванной, опустился передо мной, отбросил сумку на тахту и положил мне на колени свою голову. Волосы у него были мокрые, и, когда я гладила их, они скручивались у меня под пальцами в колечки. Такие волосы будут когда-нибудь и у нашего сына… Опять это настоятельное, неотступное желание иметь ребенка. Я соскользнула с тахты и оказалась рядом с ним, но когда он поцеловал меня — нежно, однако без особой страсти, — я опомнилась. У него больна мать, он спешил к ней всю ночь, не знал, застанет ли ее в живых, а я… Боже, какая же все-таки я эгоистка.

— Не сердись, Яничка! — прошептал он.

— Ты не сердись… — проговорила я, едва не заплакав — так мне стало его жалко.

Он встал, поднял меня с пола, крепко обнял, и мне вдруг показалось, будто у него случилось еще что-то, что его очень терзает и в чем он хотел бы, однако не может признаться.

А он устало сказал:

— Мне уже пора. Это ужасно, но пора. Не езди на вокзал. Прощание вообще довольно неприятная процедура, да и ни к чему это. Я потом всю дорогу вижу, как ты стоишь на перроне и машешь мне, такая маленькая, брошенная всеми девочка… Я лучше отвезу тебя домой. — Он посмотрел на часы и добавил: — Возьмем такси.

— Ты что? — изумилась я. — Такси?!

Наверное, все-таки не надо было мне ехать на вокзал, если он этого не хотел. Конечно же не надо было! Но меня так поразило его предложение взять такси: ведь я коплю на квартиру и на мебель и живу по режиму строжайшей экономии — и вдруг мы приедем в Коширже на такси. Вот бы пани Балкова удивилась! Да и мама тоже, только немного по-иному… И я твердо заявила, что все-таки поеду с ним на вокзал и пусть он выбросит из головы свои фантазии о «маленькой, брошенной всеми девочке», потому что я вовсе не маленькая и никем не брошенная.

— Это я уже заметил. У тебя нерабочая суббота, а ты идешь в магазин и развлекаешься там с каким-то пижоном. Я слышал, как вы смеялись…

Я готова была расхохотаться: до сих пор я не считала товарища Калту пижоном. Подавленность и напряжение вмиг исчезли, Ян снова стал похож на моего Яна — он меня ревновал. Как когда-то к Орешку. И я рассмеялась.

— Если ты не перестанешь смеяться, то… — сказал он, остановившись.

— То что?

— То я отнесу тебя обратно и сурово накажу… — Он обнял меня и как-то странно обронил: — Что бы ни случилось, ты — моя единственная, настоящая любовь.

И мы с ним поцеловались.

Здесь же, на лестнице, нас увидела пани Коничкова и, конечно, не преминула сказать:

— Дети, дети. Желаю, чтобы ваша любовь была прекрасной… Но зачем целоваться на лестнице, по которой ходят жильцы?

А в трамвае знакомая кондукторша, пани Водичкова, спросила:

— Яна, это твой жених? — и добавила: — Какой красавец! Вы очень хорошо смотритесь вместе.

Только на вокзале я почувствовала себя веселой и счастливой, хотя мы побыли вместе всего лишь несколько часов и Ян опять уезжал неизвестно на какой срок. Однако у нас еще оставалось время. Мы сидели на диване, держась за руки, и я не знала, о чем раньше ему рассказать. То ли о том, что Дана обещала предоставить в наше распоряжение дачу на Слапах, где она сейчас обосновалась, то ли о бабушкиной квартире четвертой категории, которую при желании можно превратить в уютное гнездышко, то ли… Но вдруг мне показалось, что он меня совсем не слушает, что-то его отвлекает. Я осмотрелась. Напротив нас сидела броско одетая, красивая женщина и читала журнал. Откуда я ее знаю? Откуда же?.. И только когда она поднялась и, слегка улыбнувшись Яну, отправилась на перрон, я все поняла.