Третья истина

– Здравствуйте, конечно, Поль. Это само собой разумеется. У нас была дезинфекция, перетряхивали все, потом я сразу убежала, а вечером по санитарному просвещению занятия. Это очень важно сейчас. Куда пойдем?

– А куда ты хочешь, Сашенька? Может, попозже? Постоим пока.

– Постоим, как Лиза у Лебяжьей канавки? Или она у Зимней канавки стояла?

– У Зимней.

– А, по-моему, памятники надо устанавливать и литературным героям. Только не Лизе, конечно, ни бедной, ни этой… Я почему-то не люблю Лиз, вы заметили? Калитина еще. Тоже унылая особа… Разве что Лизанька у Грибоедова? Ну, Виконт, а почему вы не говорите: «А Лиза Муромская? Чем она тебя не устроила, Александрин? Это же Пушкин, мы же у него все любим…». Ой, а Лиза у Зимней, это же тоже Пушкин! Тогда...

– А это ты у Пушкина знаешь, Саша:

«Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!

В день уныния смирись:

День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;

Настоящее уныло:

Все мгновенно, все пройдет;

Что пройдет, то будет мило»?

Нравится?

– Да. Только я согласна, если речь идет о МИНУТЕ настоящего уныния, а не вообще о настоящем. В сто раз лучше «Да здравствует солнце, да скроется тьма!». Вы тоже любите. Почитать?

– Нет, Сашенька, потом как-нибудь.

Саша взяла его за руку и посмотрела в лицо. Выглядит как-то непривычно… Глаза... невеселые, и не смотрит почти на нее.

– Вас Семен допек, огорчил? Или что? Вы необычный сегодня. А, Поль?– она задержалась взглядом на светлом шарфе, свободно висящем под воротником его синей курточки, на часах, прикрепленных к руке, как у военных, которые он очень редко носил, и повторила: – А, Поль?

Он тряхнул головой:

– Да нет. Так. Все в порядке.

Но она продолжала молча ждать правды.

– Голова болит, Саша.

Неслыханное дело! У Виконта никогда ничего до сих пор не болело, только раны, он сам говорил, что за тридцать лет ни разу не болел и даже не знает, что такое зубная боль! Может, он ударил голову обо что-то? Или его ударили???

– Даже не знаю, что предположить, отчего это у Вас? Переутомились? Или… напал кто-нибудь?

Мысль о том, что боль велика настолько, что неуязвимый и веселый Поль отводит глаза и жалуется, полоснула ее, как ножом по сердцу. Она положила ладонь ему на лоб.

– Не надо. Не беспокойся, Саша, просто хотел объяснить неважное настроение. Неудачно.

Еще того не легче. Одно ясно, что без Семена тут не обошлось… Скорее всего, Виконт мучился с ним всю ночь, не спал… Да, она теперь ясно вспомнила, Виконт говорил, что у «Симуса» бывают настоящие приступы белой горячки, с бредом… Вот и объяснение. Конечно, старался привести в чувство, волновался. От этой болезни даже умирают… Саша подняла на Поля глаза, осененная догадкой:

– Он что, уже не живой?

– Не живой? Кто? – напряженно спросил Виконт. – Почему? Как ты можешь знать?

– Дядя, дядя Семен, он в порядке?

– Ах, он. В относительном, хотя не представляю, что же с ним будет дальше…

Виконт безнадежно покрутил головой и уткнулся лбом в ладони.

Так. Причина выяснена. Да как он смеет, Семен, дядя, так огорчать Виконта! Саша безжалостно сжала губы. И, наступая на горло собственной песне – ведь осуществление ее мечты отдалялось, произнесла:

– Уйдите от него, Поль. Просто повернитесь, уйдите. Вы же сами говорили, что можете жить один, где угодно, а мне в школе пока совсем неплохо. Я могу и потерпеть, обо мне не волнуйтесь.

Виконт, наконец, повернулся к ней и наклонил голову, чтобы посмотреть в глаза:

– Да? Правда, неплохо? Продержишься пока?.. Сашенька! Почему ты всегда ко мне на «ВЫ» обращаешься? Я ведь тебе ближе, чем другие, наверное, все-таки. Не так?

– Правда, можно?– она переменила догадку, допустив на этот раз, что именно ее неустроенность среди чужих и есть причина его переживаний и, наверное, угрызений совести: он привык чувствовать себя таким молодцом, а вдруг не может наладить их жизнь быстро, как собирался… Хорошо, что Саша не решилась сразу же спросить про квартиру, а то причинила бы лишнее огорчение.

– Поль, обниму, можно?– он улыбнулся, не пошевелившись.

– Как красиво, как прекрасно! Вот, когда разрешили по имени, – это другое, я все равно про себя называю «Виконтом», а это… как подарок роскошный! А вы сами рады?

Поль отвел ее от себя, и кивнул.

– И совсем не фальшиво в моих устах, верно? Я имею еще и потому на это право… Это я уж сама распорядилась… Но я вам, ой тебе, тебе, Виконт, потом скажу, когда будет торжественное настроение!

– Не забудь сказать. Потом. «…Сердце в будущем живет…»– он опять слегка улыбнулся. Устало, как показалось Саше, которой тут же снова представилась сцена изнурительной ночи у постели умирающего. Она чуть было не прочитала в ответ: «мой дядя самых честных правил...». Но сочла такую шутку неуместной и, под впечатлением « сердечного «ты», пустилась в воспоминания:

– А что ты подумал, Поль, когда я налетела на тебя на лестнице? И почему представился Виконтом? А не герцогом или королем, например? Тебя где-то так прозвали? Не без оснований, должна тебе сказать…

– Я не помню, Саша,– он провел рукой по ее голове. – Вот. Отросли. Видишь, как быстро. А ты огорчалась. Вьются опять. Колечки. Ну что, пойдем? Или нет. Попрощаемся сегодня, Александрин, Сашенька, а? Погода плохая.

– Мы гуляли и в дождь. Но тебе надо отдохнуть, я вижу. У тебя глаза не такие, как всегда…

Виконт отвел взгляд.

– И, пожалуйста, уйди от этого Семена, уйдешь?

– Уйду. Провожу тебя. Пойдем.

По дороге он не проронил больше ни слова, слушал все с той же улыбкой Сашино упоенное щебетание, в котором только и слышалось: ты, тебе, тебя, твой.

Они остановились перед порогом, Виконт стоял открыто, без всяких фокусов, и, если бы кто-то оказался рядом, то впервые Поль был бы замечен школьной братией.

– Виконт, зайдите ко мне, посмотрите, как я устроилась, ой... посмотри! – раз уж впервые подошел, может быть, и войдет?– Разве тебе совсем не интересно? Зайдешь? Раз я здесь пока остаюсь…

– Это лишнее. Ну что, до свидания?

– До завтра. Помните нашу шляпку, Поль? Интересно, она здорово удивилась?

– Жаль, я не показал тебе дом Елены Александровны. Это на Английской Набережной. Его нетрудно найти.

– Найдем, конечно. Вы такие улочки, крохотные местечки знаете, ой, знаешь, ты знаешь! Только он занят, наверное, жить там, наверное, нельзя...

– Да. Скорее всего, этот особняк нам занимать не придется. Разве что очень попросят.

– Завтра и пойдем, я настроюсь хорошенько… А может быть, и в комнаты впустят? Всякие люди бывают, смотря, чтó там… Загадывать не надо, но, может, и пустят… Только я ровно в четыре приду, ты сможешь так рано?

Ей показалось, что он хочет что-то сказать, и она заторопилась объяснить:

– А то у меня в семь собрание уже, будем обсуждать будущее коммуны. Все такие активные… Надо не отставать… А Степа там один есть, ТАК говорит, что сразу чувствуешь величие идей революции. Даже страшно подумать, если бы он придерживался не наших идей. Так умеет агитнуть…

– Агитировать, Сашенька, умеет агитировать. Ну, я пошел.

И Саша не удержала, не задержала, не задала на прощание несколько, отнюдь не животрепещущих, вопросов, как обычно делала, чтобы только постоять с ним лишних несколько минут. Махнула рукой и побежала в дом, надеясь, что он отдохнет, и завтра все будет лучше, чем сегодня. Просто побежала, оглянувшись на бегу всего пару раз.

Откуда же ей было знать, что со следующего дня для нее начнется совсем другая жизнь, в которой не будет больше Поля Шаховского, ее Виконта из Раздольного?

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА 1. ПРОПАЛ.

Саша перегнулась через кипу книг и заглянула еще раз в конец речи. Оратор нашел яркие и точные слова, а ей все не удается передать по-русски оттенка этой страстной убежденности. Задумавшись, она подула на красные замерзшие пальцы. Очень холодный день в этом не очень холодном ноябре. Большая старинная печь, возмущенная скудным дровяным питанием, была в силах обогреть только участок в радиусе метра от себя. И вместиться в это теплое пространство с громоздким столом, заваленным книгами, – невозможно. Поэтому в тепле оказалась только бездействующая Стелла. Время от времени она заглядывает внутрь печи и шевелит сырые, постоянно порывающиеся погаснуть дрова. Придя в эту комнату и подтянув скамейку к огню, она так и попросила: