Третья истина

– Виконт, я так завидую детям рабочих и крестьян ведь они несут новые прогрессивные идеи…

– Ладно, я понял тебя. – Саша почувствовала, что больше на эту тему он говорить не хочет. Притихла и не возобновляла разговор до самого Чернышева моста. Он заговорил сам:

– Ты не узнавала, может быть, при твоей школе есть нечто вроде пансиона? Жить эти дни у Семена тебе нельзя. Судя по всему, сегодняшним днем он не ограничится.

– Вообще, я могу потерпеть… А вы как же с ним… Если мне нельзя видеть, то и вам…

– Так. Рецидив ложной идеи равенства. Еще раз объяснить?

– Ну…– неохотно, очень неохотно призналась Саша, – у нас говорили, что будут жить все вместе. Коммуна. Даже учиться будут в основном те, кто живет. Но я не знаю…

– Отлично!– Виконт оживился и даже пальцами прищелкнул. – Это же здесь, рядом – я верно понял? Тебя, конечно, не будут выпускать ко мне после занятий, будешь сбегать. Выпадать в окно, я – ловить. Интересно-то до чего, Сашка!

– В бумаге есть разрешение, чтобы там жить. – Она сердито добавила: – Дядя Север... Дмитрий Антонович сказал, что раз у меня нет ни отца, ни матери, я там под какую-то категорию подпадаю... но я не знаю… Какая категория, раз я с вами!

– В конце концов, что за раздумья? Я же не в монастырь тебя отдаю навечно! Несколько дней не больше. Тебе легче будет сойтись с соучениками, появится естественность. – Поль подчеркнул слово, многозначительно повел глазами и, подражая ее интонациям, добавил: – Ведь это приятные тебе люди, «свои».

– Свои, да… И верно, чего это я без причины сквасилась?..

Квас, упомянутый в ее словах, был, очевидно, не в меру кислым, потому что лицо Виконта исказилось, будто он хлебнул именно такого.

– Простите. Я опять. Очень липучий этот жаргон…

– Саша, Казанский Собор все же давит. Не находишь? Пошли лучше к Исакию. Или устала?

– Нет, конечно, пошли.

...Он кивнул на проступившую в тумане громаду Исаакиевского Собора.

– Смотри, – это творение...

– Монферана.– немедленно откликнулась, уже давно просвещенная им по части Петроградских шедевров, Саша.

– Да. Но в нем сохранились и более ранние фрагменты здания Ринальди, оно украшено работами Брюллова, Клодта и многих других. И, хочет кто-нибудь этого или нет, помнит или нет, знает или нет – это великолепие создано всеми ними. Единственный путь уничтожить их вклад – разрушить собор.

– Это же варварство! Почему вам в голову пришло?

– Разрушить себя, уничтожить в себе предыдущие поколения, отречься от их наследия – тоже варварство, Саша.

– Виконт, – оторопевшая, она попыталась парировать неожиданный выпад: – но, вспомните «Интернационал»: «весь мир насилья мы разрушим»? И разве это не прекрасно?

– Насколько я понимаю, к разрушению ВСЕГО мира этот гимн, при всей своей дерзновенности, все-таки не призывает. Насилье – лишь один, не самый приятный его атрибут,– он вздохнул. – Парадокс в том, что, именно он оказывается нерушимым. Разрушение – тоже насилие.

– Вы о чем? О нынешних... жестокостях, да?

– Это я так, к слову. Я о другом. Ты можешь создать новую, родства не помнящую... как там тебя этот садовник звал, Григорий... Саню, только уничтожив Сашу, в которой живут Елена Александровна, ее дед, Петр Вяземский, – поэт, друг Пушкина, прадед Андрей Вяземский – сенатор и философ, написавший «Наблюдения о человеческом духе ...», и многие, многие другие, бывшие цветом нации. Наверное, в таком новом качестве тебе будет легче, удобнее, проще. Но свою миссию на земле ты не выполнишь.

– А у меня, вы думаете, есть миссия?? И у вас?

– Да, есть. И она не в разрушении. В защите.

После долгих раздумий под его выжидательным взглядом, Саша спросила:

– Поль, наверное, Федор Шаховской и Михаил Орлов, декабристы, гордились бы, что у них такой потомок, правда? А бабушка, – что крестник?

Поль усмехнулся:

– Хоть не стыдились бы.

– И бабушка – меня, да? Ну, тогда пусть во мне та ипостась, которую надо разрушить, будут Курнаковы Виктор и Петр Васильевичи.

Поль засмеялся:

– Все ищешь, что бы разнести, воительница? Как с Психеи начала...

– Который раз… – вздохнула Саша.

Он помолчал и серьезно добавил:

– Ты только пойми, я о том, что в твоей душе, говорю. Кричать о своем происхождении на всех перекрестках – не призываю. Ладно, чего это меня понесло сегодня? На, держи, вот еще пастила тебе, вкусная, я пробовал, – и, улыбнувшись, сокрушенно добавил: – Оттого так мало. Ты ж меня знаешь!

– Поль,– не могла успокоиться Саша, – а вы... Виктору и Дмитрию тоже про миссию говорили?

– Нет, не доводилось,– он поглядел на нее, взволнованную и гордую, и без перехода предложил:

– Саша, пойдем-ка по Невскому, на Аничков!

– А помните, вы мне еще давно-давно, в Раздольном обещали показать коней Клодта?

– Представь, помню.

– А теперь мы на них чуть ли не каждый день любуемся! Сбылось, да, Поль?

Ответом была ее любимая улыбка, которая в списке его улыбок называлась у нее «сдерживаемая», и короткое:

– Это – да.

ГЛАВА 8. МАГНИТ ПОПРИТЯГАТЕЛЬНЕЙ…

… Занятия шли неравномерно, нерегулярно. Многих преподавателей еще не было, и потому расписание объявлялось только утром. Внеклассных упражнений не задавали, не хватало бумаги, в классе писали на каких-то обрывках и обертках. Книг тоже было недостаточно. Была и другая причина: в школе приветствовался демократический стиль, даже с некоторым перекосом в пользу учащихся.

Саша помнила курс по всем предметам очень хорошо и на уроках не вслушивалась особенно в объяснения, а просто с удовольствием впитывала школьную атмосферу: доска, парты, чернильницы, пусть, частенько пустующие. Школа вместе с тем непрерывно переживала всплески всяческих событий, компаний под сменяющими друг друга лозунгами: «Горбушки твоей половина спасет бедняцкого сына!», «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!», «Трудись и ешь!» «Победим безответственность и хамство!». По каждой проводились бурные митинги, агитбригады подготавливали специальный репертуар, рисовались плакаты... Все это с неслыханной быстротой и энергией развернулось за ту пару недель, что Саша переселилась в школу. Кроме того – ежедневные жаркие споры о будущем коммуны, обсуждения бытового устройства, когда кругом настоящие голод, разруха и нищета… Времени и денег на то, чтобы сначала оборудовать предоставленный старинный особняк, а потом неторопливо въехать, им не давалось. И того и другого было в обрез, следовательно, все надо было делать на ходу, проявляя находчивость и фантазию. Разобраться и принять участие во всем этом на равных Саша не могла, несмотря на все старания. Для нее выявились и дополнительные трудности: не спится в громадной спальне с двадцатью койками, непривычно все время быть на людях… И все-таки интересно…. Она кидалась во все мероприятия с энтузиазмом, сразу привлекшим к ней внимание.

Энтузиазм был тем большим, чем громче в уши шептала политическая совесть: «Хорошо ли: в бурлящем потоке новой жизни самым интересным и главным остаются вечерние встречи с человеком, так естественно носящим свое антиреволюционное прозвище…». Этот человек появлялся каждый вечер крайне изобретательно. То он спрыгивал с решетки пустынного сквера напротив, то оказывался на крыше длинной пристройки и они шли некоторое время параллельно – она по земле, он поверху… Бывало, он возникал под окном, шутливо маскируясь у стеночки, а иногда даже слегка пугал Сашу, внезапно отделяясь от густой тени какого-нибудь проема, в тот момент, когда она уже считала, что сегодня он не придет. Эта таинственная игра, а он, конечно же, и сам ею забавлялся, имела свой результат. Ни один человек в коммуне Сашиного друга не видел, и все были уверены, что просто у Шаховской есть странная привычка прогуливаться вечерами часа два-три невесть где, в одиночку. Нет, в окошко выпрыгивать, как сулил Виконт, ей не приходилось, но ее отлучки замечались и не вызывали нареканий только по причине общей неразберихи после переезда.