Наследники

Кто-то из ребят с ехидцей тут же ответил:

— В излишних умственных способностях тебя, конечно, не заподозришь. Это факт общеизвестный. Но что касается некоторых сегодняшних шедевров, можешь быть спокоен — не понял их не только ты.

Костя, не обратив внимания на колкость, продолжал:

— Помните, один мрачный лохматый парень, вроде нашего Хомякова, прочитал: иссиня-черные линии, спиралью вилась пурга, цвели вызывающе лилии и пахли асфальтом луга… Каково?

— А почему это вас удивляет? Поэт так видит жизнь, такое у него художественное восприятие окружающего мира. Не обязан же он писать о том, что дважды два — четыре. Это и без него все знают. — Удальцов говорил без тени улыбки, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.

Зайкин нетерпеливо махнул рукой:

— Неужели весь этот набор слов ты принимаешь за поэзию?

— Я не знаток поэзии, но мне выступления понравились. Все от сердца, искренне.

Горячо заговорила Катя Завьялова:

— Там одна девушка читала. Чудесные стихи.

В настоящем грядущим живешь

Налегке, как на временной даче.

Все о чем-то мечтаешь и ждешь,

Веришь: в будущем будет иначе.

Только время так долго не ждет.

Всем известно, что жизнь быстротечна.

И грядущее тоже пройдет,

Лишь одно ожидание вечно…

Зайкин с усмешкой заметил:

— Смотрите, даже наизусть запомнила. Ладно, тебе, Катя, эту восторженность мы, так и быть, простим. Из уважения к романтической, мечтательной натуре.

Катя сердито ответила:

— Моя натура тебя, товарищ Зайкин, между прочим, совершенно не касается. А стихи… так их надо слушать, не загибая пальцы, — это, мол, хорошо, это средне, это плохо. Сердцем их надо слушать, сердцем. А у некоторых, скажем прямо, так не получается.

Зарубин промолвил:

— Катя, что же ты так обиделась?

— Ничуть я не обиделась. Хорошие же стихи. И натура моя тут ни при чем.

Быстров долго слушал, не вмешиваясь. Потом сказал:

— По-моему, некоторые из вас очень уж категоричны. Я тоже видел эту передачу. Согласен, далеко не все стихи были шедеврами. Немало было заумного. Но ведь это молодые поэты, ваши сверстники, и они тоже свои пути ищут. Может, пригласить их к нам?

Кто-то усомнился:

— Как же, вытащишь их!

Ему возразил Зайкин:

— Вот это уж ты зря. Стихи они пишут не всегда удачные и, по-моему, даже больше неудачные, но встречаться с читателями любят.

Удальцов загорелся:

— Правильно, давайте потревожим их там, на Олимпе. И еще художников бы пригласить.

— За это берусь я.

Это был голос Валерия Хомякова, который только что подошел и стоял чуть в сторонке в окружении своих верных сподвижников с гитарой под мышкой.

— Видите, — проговорил Быстров, обращаясь к Зарубину и Удальцову, — не зря я всегда Снегову говорю: помощников у вас сколько угодно.

Зарубин предложил Хомякову:

— Зайди, Валерий, завтра в комитет. Договоримся, как действовать.

— Ну вот, уже бюрократизм. Зайди в комитет, напиши бумагу. Потом, если что не так, тебе и выговорешник.

Видя, что его шутка не нашла поддержки, Валерий проговорил успокаивающе:

— Ладно, зайду. Надо же получить ценные руководящие указания.

— Алексей Федорович, — начал вдруг Удальцов, — вы ведь недавно из Болгарии. Рассказали бы нам. Страна, говорят, очень интересная.

Быстров, врасплох застигнутый этой просьбой, немного растерялся и спросил:

— А что же вам рассказать? О чем?

Он мысленно перенесся в шумные Кремиковцы, вспомнил солнечную Софию, золотые купола Александра Невского, контуры величественного памятника Советской Армии, строгое здание Софийского университета, парки, скверы, цветники…

— Да что хотите. Вы там на стройке работали?

— Да. Кремиковицкий металлургический комбинат строили.

— И что же, масштабы не меньше наших? — спросил Зайкин.

Он очень ревностно относился к престижу «Химстроя», в его записную книжку были тщательно занесены объемы работ по всем крупнейшим стройкам: по Братской и Усть-Илимской ГЭС, по Орско-Халиловскому комбинату и Ангаро-Усольскому химическому комплексу. И все это — в сравнении с «Химстроем».

Быстров понимающе улыбнулся.

— Ну, может, немного и поменьше, чем наш «Химстрой», но комбинат огромный. — Помолчав, задумчиво продолжал: — К северу от Софии, у подножья горного хребта Стара Планина, прилепилось небольшое село Кремиковцы. Ничем оно не было примечательно, жили скромно, не претендуя на историческую известность. Но оказалось, что отроги гор здесь богаты рудой, и о маленьком селе скоро узнала вся Болгария. Теперь там коксохимический завод, доменные печи, обогатительная фабрика, огромный открытый карьер, теплоцентраль. Целый металлургический комплекс. Болгарские комсомольцы там поработали немало. Комбинат создан руками молодежи. Да и не только этот комбинат. Дунайский комплекс, Марица-вторая…

И опять вопросы, вопросы, вопросы…

Наконец Быстров поднялся.

— Ну, на сегодня, ребята, хватит, а то я до дому не доберусь.

Провожали его к автобусу целой гурьбой. Быстров, обратившись к Виктору, спросил:

— Вы что, Зарубин, приуныли?

Костя Зайкин сразу встрял в разговор и с глубоким вздохом объявил:

— Влюблен он, Алексей Федорович.

— Влюблен? А почему же такой унылый вид? Любовь, как известно, окрыляет.

— Не слушайте вы его, Алексей Федорович, — с досадой отмахнулся Зарубин. — Вы что, Зайкина не знаете? На обратном пути я ему разъясню кое-что.

Костя завопил:

— Вы слышите, ребята? Чур, вместе с Зарубиным не возвращаюсь. И если что со мной стрясется — знайте, это месть бригадира.

Автобус тронулся.

Перебрасываясь шутками, подтрунивая друг над другом, ребята вернулись в поселок.

У «Прометея» было еще людно. Костя притащил сюда свой знаменитый аккордеон, подсунул его Зарубину.

Виктор заиграл одну из своих любимых песен. Она всегда глубоко трогала и волновала его. Несколько голосов подхватили:

Когда умчат тебя составы

За сотни верст, в далекий край.

Не забывай родной заставы,

Своих друзей не забывай…

Потом кто-то затянул другую, а Виктор, улучив момент, выскользнул из круга. Ему хотелось остаться одному. Песня многое напомнила…

Быстров не ошибся, заметив состояние Зарубина. С ним действительно творилось что-то странное. Бывало так, что в самый веселый момент он вдруг внезапно задумывался, замыкался в себе, и растормошить его тогда было уже невозможно. Ребята из бригады пришли к выводу, что у бригадира сердечные неприятности. Однако сам Виктор об этом никогда не говорил, а расспрашивать они не решались. Только Костя Зайкин, который за последнее время все больше привязывался к Виктору, кажется, знал настоящую причину этого настроения бригадира.

Костя старался чаще быть около Виктора, пытался расшевелить его. Вот и сейчас он догнал Зарубина, осторожно дотронулся до плеча:

— Ты, старче, на меня, наверно, обиделся? Извини. Зря я, конечно, Быстрову-то насчет тебя ляпнул.

Виктор успокоил Костю:

— Ничего особенного. Он же понял, что это шутка.

Костя с неприкрытой тревогой в голосе произнес:

— В каждой шутке есть доля правды. Ты, Витя, если что — скажи нам, мы все сделаем, что можем. Ребята за тебя очень переживают.

Виктор нащупал в темноте руку Кости и легонько пожал ее, но ничего не ответил.

Видя, что Виктор не хочет говорить на эту тему, Костя решил хоть немного развеселить его.

— Хочешь, расскажу тебе потрясающую историю? — предложил он.