Дед Гришка (СИ)

     А раскулачивали семью деда дважды, бывало тогда и такое.

     Первый раз в восемнадцатом, когда дед мой был ещё совсем юным.

     Поэтому раскулачивали ещё не его, а моего прадеда, то есть его отца, Максима… А вот как того звали по отчеству, я забыл, и теперь уж, наверное, не вспомню никогда.

      Второй и окончательный раз  -  раскулачили в двадцать девятом.

    Тогда дед был уже  женат,  у него было двое  детей: мой отец и моя тётка Маруся, которая, слава Богу, жива ещё и по сей день.

    Дед бежал тогда из Сокольей Слободы в Почеп  и там, по вербовке, призвался в Красную Армию на пять лет. Тем он спас и себя и свою семью.  Мой восьмимесячный отец был тогда вместе с ним, путешествовал в мешке из-под картошки. Живу теперь благодаря этим событиям на белом свете и я.

     А куда подевался прадед с остальным семейством, мне неизвестно до сих пор.

    Я только знаю, что у него было десять детей, и  все они с раннего детства были приучены к труду. Работали много, поэтому всегда у них всего было вдоволь: и коров и лошадей,  и овец и кур, и гуси с утками плавали в близлежащем пруду. И еда у них всегда была на столе, и хватало её на всех.

     Батраков  прадед не держал, работали сами. Но для пришедших раскулачивать комиссаров это не играло никакой роли.

     Первый раз в восемнадцатом физически семью трогать не стали. Просто выгнали всех из дому, а дом и имущество отобрали. На этом первое раскулачивание и закончилось. Комиссары тогда были все свои,  деревенские,  не нашедшие себе места в жизни.

     «Из голодранцев, - как определил их социальный статус мой дед, -  бывшие соседи, в основном те, кто не хотел работать».

     А надо признаться, дед мой до конца своих дней имел чёткое представление о жизни. Он твёрдо верил в то, что добиться успеха  можно только личным трудом, каждодневным и тяжким.

     Отец мой, хотя и проработал всю жизнь каменщиком, уже не придерживался этого принципа.

    «Сапожник без сапог, - говорила о нём моя мать, - сам каменщик, а изба у нас деревянная и маленькая».

    Поэтому при случае она могла обозвать отца не только подкулачником, но и голодранцем,  в зависимости от обстоятельств и от количества  выпитого им. Если отец выпивал пару рюмок – то был подкулачником, а если пару бутылок, то однозначно – голодранцем.

    Но настоящий голодранец – это уже я. Я и сачковать люблю, и у телевизора полежать, и  по дому из меня помощник никакой. Зато я люблю пиво с селёдкой, чего дед Гришка себе не позволял никогда…

   Но…. рассказ сей не обо мне и не о моём поколении, а о моём деде. Посему я продолжу.

   В восемнадцатом году семью прадеда не уничтожили, просто всё отобрали,  а самих их выселили на суглинок недалеко от родной деревни. На дворе был сентябрь, на носу зима, и оказаться с десятью детьми в чистом поле – это было небольшим подарком от комиссаров.

   Но прадед унывать не привык и взялся за дело, засучив рукава. Работали все дружно, всей семьёй, как это и повелось испокон веку у настоящих русских людей.  Напилили леса, перетаскали его на себе на возвышенность и там, на новом месте, поставили новый дом.  Пока один на всех. Распахали потом землю, чистый суглинок,  и удобрили новый огород торфом, который тоже натаскали из близлежащего болота. Короче, в скором времени зажили, как обычно.  Пришедшие в 29-ом  комиссары снова были удивлены. Как это, у семьи прадеда – и опять всё есть.

     На этот раз раскулачивали без церемоний, загрузили всех в "столыпинский вагон" и отправили на верную смерть в Сибирь. Спасся только мой дед Гришка и его баба Фёкла, а так же двое их детей.  Прослужив пять лет в Красной Армии, дед демобилизовался и вернулся домой. К сорок первому году они с бабой  Фёклой снова отстроились и родили ещё четверых детей.

   В начале войны деда сразу призвали, и он в первом же бою попал в окружение, а потом в плен. Спасла из плена его обыкновенная русская женщина. Она принесла гражданскую одежду своего убитого мужа и пропавшего на фронте брата и перебросила её через ограду сгрудившимся в кучу солдатикам.

Никто из них не хотел брать эту одежду, говорили, что не стоит замысливать побегов,  немцы и так им ничего не сделают. Дед Гришка не стал слушать этих речей,  переоделся в гражданскую форму и  заставил это сделать своего друга.  Вдвоём они и бежали.  Вернее, спокойно  прошли через КПП, охраняемый  полицаями, и подались в лес. Потом, через месяц, они вышли к своим.  Оставшихся в плену, немцы всех расстреляли. Поговаривали, что это сделали наши же полицаи, но по большому счёту, какая разница. Главное, что мой дед  Гришка спасся.

    Дальше он всю войну прошёл поваром. Победу встретил в Австрии, где и получил тяжёлое ранение.

    «Мы тогда выпивши были», - рассказывал он мне как-то об этом случае, когда я охаживал его веничком в нашей баньке.

 «Мы – это  я и спасшийся из тогдашнего плена мой друг. Мы так и воевали потом с ним вместе до победы. И вот наша лошадка с продуктами, - продолжал он взволнованно, - перепутала, где чьи окопы.  А может это мы со шнапсом переборщили, - добавил он виновато, - только немец из близлежащего окопа возьми да и чесани по нашей повозке из крупнокалиберного пулемёта. Мне две ноги прострелил, а напарнику моему в лёгкое попал и в плечо. Хорошо лошадь не задел, она, милая, нас и вывезла к своим. Слава Богу, выжили мы оба, но в лазарете пришлось поваляться нам почти по полгода. В ранах у меня черви завелись, я то уж немолодой был», - прибавил он.

   Мне было интересно слушать его.  О таких подвигах в газетах тогда не писали и ветераны при встречах не рассказывали. Особенно мне было приятно, что уже тогда мой дед был «немолодой».

   «Шнапсу в госпитале мы попили тогда вволю, - продолжал он свой рассказ, - у офицеров денежки водились, а я шустрым был, хоть и на костылях.  В ресторан недалеко, всего-то через дорогу, туда и обратно я в две минуты оборачивался…».

   Вернулся дед Гришка с войны в сорок шестом и успел ещё соорудить с бабой Фёклой одного сына, последыша.  Непутёвого, как потом оказалось,  но об этом не буду.

   Возвращусь лучше к летним событиям 1984 года.

Я тогда приехал в свой очередной отпуск из Крайнего Севера на всё лето. На «Большую Землю», как мы тогда говорили. На севере я строил газопроводы,  монтировал турбины на компрессорных станциях. Отец мой потом всё удивлялся, почему это ему с матерью нет скидки на газ, если сын его, проработал  на Крайнем Севере, добывая этот самый газ,  больше десяти лет. И уж совершенно не понимал он, почему построенные когда-то сыном газопроводы, теперь  принадлежат Абрамовичу. Отец вообще думал, что в нашей стране ему всё принадлежит.

    Но тогда, летом восемьдесят четвёртого, до теперешних наших проблем было ещё ой как далеко. В тот год уродились яблоки: везде, и у всех.  Яблок было так много -  антоновки,  пепин шафранного, штрифеля, кандиля орловского, что их некуда было девать.