Не родись красивой...

Моя обличительная речь особого впечатления на Прошкина не произвела. Более того, он чуть улыбнулся:

—    Фашистами не называй. Нет тут у нас никаких фашистов. Придумала ужастики! А вот тот, кто забеливал, он тоже пробирался по ночам, тайно. Так ведь?

—    Ну... — Я пожала плечами. — Это значения не имеет. И вообще, как можно сравнивать?

—    А ведь, поди, страшно было — в такую рань выходить на лестницу...

По его хитроватой улыбке и голосу я угадала вопрос. Ко мне вопрос? Но почему?..

—    Неужели не страшно было? — уже совсем определённо спросил хозяин квартиры.

Я растерялась:

—    Не понимаю...

—    Все ты понимаешь. — Из ящика стола Гришка достал оборванный клочок газеты. —Тут цифры написаны. Шариковой ручкой. «5» и «1». Не знаешь, что за цифры?

Не догадаться было невозможно. Я невольно покраснела, словно уличённая в чём-то постыдном. Ах, как всё, однако, перевернул! Я прихлопнула ладонью по столу:

—    Не отказываюсь: газета моя. А что из этого выходит? Только одно: Юрка — твой сообщник! Потому и газету поскорей тебе доставил, которую нашёл за батареей. Да разве одни потолки! Стенку в лифте исцарапал? Исцарапал! Её не забелишь. Сто лет будет прославлять твоё знаменитое имя.

Такая сомнительная «слава» Гришку вполне устраивала.

—    Класс! — сказал он. — Никого из жильцов уже не останется, все поумирают, а надпись — вот она: читайте, помните Прошкина! Молодец, кто догадался нацарапать!

—    Опять, выходит, не ты? Рассказывай сказочки. Может, станешь отнекиваться, что и перила на моём балконе поцарапал не ты, а Папа Римский?

—    Как же это я мог?

— А достань с балкона свою верёвку с крюком. Острющий. Таким акулу только ловить. Ты и жилку тогда оборвал. Будто мешала тебе. Чем она мешала?

—    Нечего было к Митьке тянуть её, — хмуро произнёс Прошкин.

—    Твоё какое дело? Захотели, и протянули. Можем снова...

—    Снова оборву.

—    Видишь, какой ты! Вредитель и есть. Да что там вредитель, ещё хуже...

Гришка неожиданно взорвался. Сжал кулаки:

—    Давай уж, говори: подонок, негодяй, чмырь болотный, козёл!

С каждым этим словом я могла бы согласиться. Но не я же сказала. Чего взбеленился? И нечего мне приписывать. Я взглянула на корзину:

—    Котёнка вот на верёвке спустил. Распорядился! А меня ты спросил, узнал, согласна ли?

—    Обожди про котёнка. — Прошкин поднялся со стула и скрылся на балконе.

Ждать чего-то ещё! Бедняга, сидит, как в тюрьме. Я развязала марлю, вытащила Рубика из корзины. Сказала ему:

—    Ну и хозяин тебе достался! Может, и правда, будешь жить у меня. Мама поворчит, а потом согласится. Ты ей, рыженький, тоже понравишься. — Я погладила котёнка по гладкой спинке. — Ящик с песком принесу. Молочком стану кормить. Много ведь не выпьешь...

Пока я разговаривала с Рубиком, хозяин его вернулся с балкона, положил на стол две деревянные чурки, а между ними— знакомый мне крюк, только что висевший внизу на верёвке.

—    Смотри! — зловеще сказал Гришка.

Я не успела ужаснуться, поднятая рука Прошкина с силой обрушилась на крюк. От удара ребром ладони железная проволока согнулась.

Несколько секунд я молчала. Потом без жалости, без насмешки спросила:

—    И что хочешь доказать?

—    Что?.. Я думал, поняла. А то: в этой жизни без таких кулаков делать нечего.

—    Станешь убивать?

—    Ну вот, поняла, называется! Защищаться буду. А кого нужно, и защитить могу...

—    Смотрите — спаситель-защитник!

—    Эх, Анютка, то ли умная ты, то ли тупая. Ничего, ничего не знаешь... — Гришка убрал со стола чурки, странно выгнутый крюк и положил на подоконник. — Были бы у меня семь лет назад такие кулаки, он бы живым не ушёл, достал бы его... Не видела, как ногой по животу бьют? Он (я — об отце), как свинья, напивался. Выгонит мать ночью, не смотрел —дождь там или мороз. И меня с ней. Бывало, приезжала милиция. Да толку-то! Никакого. Один раз на пятнадцать суток забрали. Так он потом ещё больше озверел. А ведь соседи на площадке знали. Знали, да молчали. Как рыбы. Всего и храбрости — сообщить по телефону в милицию... Соседи. Жильцы. Ненавижу! Трусы, тараканы!

—    Но они хоть не вредят, потолки не пачкают, — мрачно напомнила я.

—    Я, что ли, вредил? — Гришка резанул меня взглядом. — Просто злился. Чтобы от ящиков своих отлипли. А-а, без пользы. Чихали на пятна, на потолки. Если бы телеки у них разбить или под дверь — тротиловую шашку, вот тогда бы...

—    Ну, ты уж придумал — шашку! Террорист.

— А им всё другое до лампочки. Одно на уме: колбаса, шмотки, цены. Бабка Марья померла. Никто будто не знал, что голодала, есть было нечего. Померла, и ладно. Поохали, разошлись. Кто там следующий помирать собрался?

Как ни странно, мысленно я соглашалась с ним. А Прошкин продолжал:

—    Всего один человек в подъезде нашёлся...

—    Какой человек? — спросила я.

—    Который разозлился. Не понимаешь, что ли? Про тебя говорю. За это и уважаю.

Чудеса! Шла к Прошкину ругаться, стыдить, доказывать, а получается — почти одинаково думаем. Конечно, приукрашивает, чтобы героем показаться, защитником. Но всё же... И сказал, что уважает меня. А я?.. Вообще-то, невероятно, что такое говорит. Как поверить?

—    Цены, шмотки ругаешь... — Я посмотрела на его голубые, с кармашками и молниями джинсы. — А у самого прикидик... всё фирмовое.

—    На свои покупаю, — заметил Гришка.

—    Вместе с Юркой моешь машины?

—    Что ж отказываться от такой работы — бабки платят клёвые. Бывает, и доллары.

—    Да работа ведь грязная, — вспомнились Юркины слова.

—    Зато бабки чистые. Недавно Юрку пристроил. Доволен. Теперь он и матери помогает.

—    А что это значит: пристроил? — тотчас спросила я с любопытством.

—    Не мечтай, — усмехнулся Гришка. — Это не для тебя. И мальчишка не любой сможет. Думаешь, как — взял ведро, тряпку и пошёл мыть? Не получится, быстро отошьют. Ещё и морду начистят.

—    Нас тобой не начистят, — сказала я. — Правильно?

Прошкин ощупал твердый край ладони.

—    Пока никто не возражал... Ещё и с них вот кое-какие бабки имею.— Он подошел к аквариуму, достал из баночки сухого корма и, сдвинув наверху стекло, насыпал его в плавучий квадрат. Красные, чёрные, полосатые рыбки тотчас устремились туда и, отталкивая друг друга, стали жадно хватать корм. — Проголодались, — сказал рыбий хозяин. — Надо будет за трубочником сходить. Без живого корма мальков не жди.

—    А этот малёк у тебя тоже голодный. — Я показала на Рубика, который сидел на полу и не спускал круглых, любопытных глаз с аквариума.

—    Утром молока давал... А от меченосцев и петушков он бы не отказался.

—    Гриша, — сказала я, — за Рубика, конечно, спасибо. Он мне нравится. Только сначала всё же маму спрошу. Попробую как-нибудь уговорить.

ДЕЛА ИДУТ ПРАВИЛЬНО

Маму я уговорила. Удалось. А начала издалека.

—    Мамочка, — сказала я виновато, — ты меня прости, что вчера нагрубила тебе. Это всё характер мой виноват. Ужасный. Надо как-то бороться с собой.

—    Ужасный — это, пожалуй, чересчур. — Мама ласково посмотрела на меня и опустилась на стул. — Покормишь? Что-то устала сегодня. Швейная машина задурила. Два раза механика вызывала. Иголка сломалась. Вот и палец немножко задело.

—    Ой, правда, перевязан. — Я с тревогой тихонько взяла мамину руку. — Бедный пальчик. Больно было?

—    Ничего страшного. Ноготь цел. Заживёт.

—    Ты, мамочка, сиди. Я — живо.

Пока на плите грелся борщ, я поставила тарелки, нарезала еб. И вспомнила о Рубике.

—    Ты в детстве тоже боролась с недостатками?

—    А как же, и в моей биографии были такие эпизоды. Особенно перед очередным Новым годом. Подведу итоги, повздыхаю и даю себе торжественное обещание начать новую жизнь