Гибель всерьез

Вдоволь находившись по пустынным улицам розового от зимнего солнца Страсбурга, налюбовавшись скульптурой Синагоги у входа в собор, юной особой с повязкой на глазах, похожей смиренным изяществом на Ревекку Вальтера Скотта, и накупив кучу книг, я, не торопясь и заранее, отправился на вокзал, чтобы не пропустить поезд. Огромный вокзал был еще пустыннее города, на путях дремали три вагона, ожидая локомотива, который повезет их в Лаутербург. О местах можно было не беспокоиться, мест было сколько угодно. Так что я с удобством расположился в пустом купе, вытянул ноги, раскрыл Рильке и читал, пока не зарябило в глазах.

…Стемнело, я дремлю, я не читаю больше, отдыхая от ворожбы вражеского языка, который, кажется, я любил тогда из неповиновения, а значит, любил безумно. Языка тех убитых мальчиков, что лежали мертвые в оставленных траншеях, вдоль которых мы шли с октября месяца по полянам, заросшим хмелем… Языка «Leider»^[78], на котором я привык втайне говорить с самим собой:

Die Nachtigallen schlagen

Hier in die Einsamkeit

Als wollten sie was sagen

Von der alten, schönen Zeit…

^[79]

Кто это? Эйхендорф, конечно. Я улыбнулся своему «конечно» — экий сноб! Но тут же нашел себе оправдание, — что поделаешь, если еще в лицее учитель немецкого заворожил меня Эйхендорфом, которого любил больше всех других немецких поэтов. Поэтому я и знаю Эйхендорфа лучше, чем Мюссе или Ламартина. Но и другие немецкие поэты имеют власть над моей душой, уводя в волшебную страну сновидений. Из чувства своеобразного протеста я проникся в 1914 настоящей страстью к немецким стихам: Шиллер, Бюргер, Рюккерт, Гейне, Демель… Может, колеса стоящего поезда уже завертелись во сне. И мое воображаемое путешествие окончилось здесь, в Эльзасе, где волшебный сон стал явью. Одетый в солдатскую форму, я добрался по горной дороге до сердцевины этой страны, ставшей яблоком раздора. На домах там и здесь висели бело-желтые флаги. Мне сказали, что так заявляют здесь о своей автономии. Автономия? Не понимаю. Можно выбирать между Францией и Германией, но что такое автономия?.. Чем ближе к границе, разделяющей два языка, тем болезненней рвется надвое мое сердце. Мне кажется, что погибшие оплатили для нас право сидеть на берегу Рейна, уносясь мечтами в заречный край, где говорят не «амур», а «либе», не «шарм», а «цаубер». Дорого бы я дал, чтобы иметь с собой «Жана-Кристофа» в качестве путеводителя, который; правда, пришлось бы читать в обратную сторону, потому что юный Крафт шел из Германии во Францию, и в миг, отделяющий одну страну от другой, француз Роллан сказал своему герою: «Мне придется следовать за тобой, моя тень», а — немец Кристоф ему ответил: «Кто из нас двоих тень?» Вот о чем я думал, шагая по От-де-Мез, по шоссе Брюнео, по Дамской дороге. Но когда на хуторе Мальмезон я увидел валяющуюся на земле маленькую книжечку, раскрытую на стихотворении Лилиенкрона, то взглянул на лежащего рядом с ней мертвеца так, словно был Петером Шлемилем и от меня только что отделилась моя собственная тень. Книгу я положил к себе в ранец, хочу перечитать. Здесь. Сейчас.

В коридоре мимо двери мелькнула женская фигурка. Туда, потом обратно. Верно, выбирает, где сесть, колеблется, сомневается. Наконец с решительным видом вошла в мое купе. Вероятно, ей было страшновато ехать одной. Села у окна, против хода поезда. Я подобрал ноги, стесняясь своих рыжих сапог. На каком языке она говорит? Рядом с собой она поставила папку с нотами, открыла сумочку, вытащила папиросу, постучала мундштуком по перчатке: «Вы не будете возражать, если я закурю». Не буду.

Она учится петь, возвращается с урока. Казалось бы, что удивительного? А я удивлен. Как?! Пала империя Вильгельма, побежденные, отступая, смели границы; пришли мы с языком Ронсара и Бодлера на устах. Мы шли, а навстречу нам, сразу по эту сторону Вогезов, спешили люди, умоляя наших офицеров поторопиться: на ничейной земле, между наступающими и отступающими, только и жди беспорядков. Нас встречали целыми деревнями, играли на орфеонах^[80]… и вдруг неприветливый поселок, ставни закрыты наглухо, на улицах ни души. «Сплошь бош», — заявил капитан Манжматен. А когда мы перевалили через гору Сент-Одиль, у нас умер один бедолага, на берегу горной реки, на лесопилке, где ночевала четвертая рота, нашли на заре мертвым — замерз или что-то с сердцем? — как раз собирались уходить, вот уж не повезло, всю войну без единой царапины, двое ребятишек дома… а какие проблемы были с деньгами, не знали, что делать, как менять, никаких распоряжений, интенданты решались на свой страх и риск, и получилось не без навара, государство потом заплатило им по курсу, а марки-то доставались чуть ли не задаром, эльзасцы спешили — еще бы! — им хотелось получить франки! А тут уроки пения, два раза в неделю, как всегда. Она боится, как бы не выслали ее учителя. Ну конечно, немец. «Как вы намерены поступать с немцами?» — спросила она у меня. «Понятия не имею, мадемуазель». Оказалось, ее зовут Беттина. «А как вас прикажете — лейтенант?»

Имя Беттина в те времена напоминало мне либо «Пери-колу»^[81], либо юную фрейлейн Брентано, которая стала женой Ахима фон Арнима^[82], автора «Хранителей короны» — вещи, которую я очень люблю. «Можно Бетти…»

Так уже проще, даже если говорить только о музыке. Впрочем, о чем мы говорили? Разговор запомнился пылающими щеками, сбивчивостью, возбуждением, приподнятостью — да и как иначе? — молодые люди, встретившись, и без далеко идущих планов, хотят произвести впечатление, помериться силами, не ударить в грязь лицом. Слышал ли я «Тристана» в исполнении оркестра Никиша^[83]? — Еще бы, в 1913 году, в театре на Елисейских полях. — А я видела фрески из этого театра, но только на фотографиях, и очень жаль, что не цветных. Представляю, каков Бурдель в цвете! — Никиш в третьем акте — просто чудо! — Знаете, господин лейтенант, мою старенькую бонну я звала Брангвейной, она обижалась и поправляла меня: Анна, меня зовут Анной, Нина!.. а меня в те времена звали дома Ниной.

Мне хотелось спросить: «А если я назову вас Нинеттой, вы не рассердитесь?» Но только подумал. Бетти так Бетти. Так и назову. Между делом она сообщила, что скоро ей девятнадцать. «Нинон, Нинон, тебя что в жизни ожидает? — Бегут, бегут часы, друг друга дни сменяют…»

Я подумал: какие у нее красивые глаза — черные-пречерные, как гагат; только глаза, значит, сама она еще не показалась мне хорошенькой. Пока. Уж я-то себя знаю. Но у нее есть шарм. Да, именно шарм. Я бы мог сказать ей: в вас столько шарма… однако она может и рассердиться. Нет, не стоит, тем более теперь, когда она так любезно интересуется, жив ли еще Дебюсси. Да, жив, конечно, и сочинил необыкновенное «Рождество детей…»^[84]. Я запнулся. Не говори она по-французски, я бы не допустил такой бестактности… «Враги все отняли, все отняли враги, и даже колыбельку отобрали» — поется там… — А я пела «Деву-избранницу»^[85] — сказала она. — На благотворительном концерте. — Во время войны? — Да, конечно. Перед войной какой там голос… мне не было и пятнадцати… я однажды чуть было не сорвала его в «Die Zauberflöte», то есть я хотела сказать в «Волшебной флейте». Но вы наверняка говорите по-немецки. Она показала на томик Рильке возле меня на скамье. Я покраснел: плохо, очень плохо… четвертый год без практики. — Почему же? — Она была, казалось, очень удивлена. — Но это же глупо! Даже с военной точки зрения. Шпионов учить, и вообще!

Я думаю. Музыка… С ее помощью можно захватить врага в плен, обезоружить его, поразить в самое сердце. Рихтер, играющий Шумана, — чем не троянский конь? Впрочем, мы уже не воюем с Германией. К тому же их теперь две. О чем думал Роберт Шуман, когда писал «Карнавал»? Думал ли он, что когда-нибудь в маленьком домике в… нет-нет, я вовсе не собираюсь темнить, я в самом деле не помню, как называлось это место, я боюсь перепутать, ну… пусть оно будет называться, скажем, Рёшвог, так вот, думал ли Шуман, что когда-нибудь в маленьком домике в Рёшвоге его музыка так сблизит юнкера Пьера Удри и Беттину Книпперле? Не помню, в каком году Роберт сочинил «Карнавал», но в конце концов он бросился в Рейн, потому что в голове у него гудели колокола, и как знать, может, он слышал свой «Карнавал», слышал Рихтера. А слышал ли Моцарт из общей могилы кладбища Санкт-Марксер, как надломился девичий голос в его «Флейте», законченной им месяца за три до смерти? Нелепые вопросы, как нелепо и все остальное, о чем заставляет меня вспоминать музыка. Но эти нелепости, милая моя Беттина, и есть, в конце концов, моя музыка, посредница между бредом и логикой, она придает смысл любой бессмыслице, вроде нашего путешествия в Буксвейлер в полутемном тряском вагоне ноябрьским вечером 1918 года, хотя только Бог знает, что вы думаете и что думаю я об этой игре случая в нашей судьбе! Но пока в партии сыгран лишь первый кон. Мы не знали, кто куда едет, вот будет очередная остановка, и мы распростимся, но оказалось, что мы и выходим вместе… Ну и что? Разве это что-нибудь изменило? Была уже ночь, шел снег… я не знал, где вы живете. Мне нужно было разыскать свой полк, а ваши ноты не так уж тяжелы, чтобы я мог навязаться в провожатые.