Гибель всерьез

В столовой меня встретили перемигиванием, намеками на непременное угощение всей честной компании добрым винцом, деланным восхищением, хлопаньем по ляжкам, крикливыми приветствиями, непристойными жестами и многозначительным покручиванием усов. Майор взирал на меня по-отечески. Не иначе как собирался сыграть со мной в шахматы. Я первым сел за стол и развернул салфетку. За мной следом торопливо расселись и остальные, гремя тарелками, стаканами, ножами. Манжматен приступил к допросу. Он у нас добровольная контрразведка.

За мной следили все утро. Я был обнаружен в семействе Книпперле. Господам лейтенантам было известно все вплоть до мельчайших подробностей. Стало быть… дело слажено? Браво, старичок! Месье является поздней ночью, вроде бы ложится спать, а с утра пораньше — не угодно ли?! В таком свете мы вас еще не видывали, голубчик Удри! Я мог бы послать их ко всем чертям. Но лучше поставить бутылку, как-никак речь шла о репутации Бетти… О чем это вы? Вы что, не можете представить себе других отношений с девушкой, кроме как… Господа, что за школярство! Ладно, угощаю шипучим на десерт.

Потолковать у нас можно только с лекпомом. Он даже пишет стихи. Пусть бы писал. Но он их еще и читает. А если бы знал, что я был дружен с Аполлинером?.. Он-то мне и сказал о смерти Гийома. Фамилия лекпома Арагон. Он не успел закончить медицинский, но из любезности к нему обращаются «доктор», как ко мне «господин лейтенант». Можно поговорить и с помощником хирурга из стрелковой части, она расквартирована где-то тут, от нас неподалеку, с ним мы знакомы еще с Парижа, встречались у Адриены Монье. Хорошо бы узнать поточнее, где расположились стрелки, с Теодором можно говорить о Бетти без опаски, сплетен не будет.

III

…Indessen dünket mir öfters

Besser zu schlafen, wie so ohne Genosse zu sein,

So zu harren, und was zu tun indes und zu sagen,

Weiss ich nicht, und wozu Dichter in dürftiger Zect.

Hölderlin^[94]

«Карнавал», нет, не шумановский. Здешний, повсеместный. Мы приходим, нас встречают, словно пришел большой праздник. И начинают восторженно славить мою страну. Я свою родину не хвалю и не ругаю. После масленицы непременно наступит пост, и не мое дело корчевать чужие иллюзии. Господа офицеры, да и большинство солдат тоже, если судить по моим подчиненным, полагали, что Эльзас — это нечто вроде нашего Пуату или Морвана. Проблема языка их обескуражила, вслед за Барресом и Рене Базеном они считали, что от Люксембурга до Бельфора все говорят при закрытых ставнях с домашними только по-французски. Встречая эльзасца, который не понимал их, они подозревали его во враждебности, упрямстве и попросту обзывали бошем. Но когда я признался, что тоже не понимаю местных, удивились: как же так, Удри, вы-то вроде бы говорите по-немецки… Замечание в скобках: в комнате у меня явно рылись — не на месте Рильке и отбившийся от собрания сочинений томик Ницше. Так что желательно следить за тем, что я говорю.

А точнее — за тем, что думаю.

То ли дело музыка. На этом языке можно говорить что угодно. Никто ни в чем тебя не заподозрит. А вот поэзия… Лейтенанты, и особенно Манжматен, с подозрением относятся к лекпому, потому что стихи его темны. Но музыка и не должна быть понятной. Ей благодарны за несказанное. И если родина в опасности и словами играть запрещено, то неосторожно разрешено играть с душой — соседям не распознать врага в сыгранной одним пальцем на мамином пианино мелодии из «Пасхальной оратории»^[95]. Если войне суждено начаться вновь, я буду учиться музыке. Мне нужен собственный троянский конь. Язык сиу. Свобода. Подумать только: Моцарт, Бетховен… какие потрясающие контрабандисты! Капитан Манжматен сообщил мне о приказе, запрещающем Эльзасу и Лотарингии принимать своих уроженцев, дезертирующих из Германии. Почему? Они могут быть заражены духом революции, которая там началась. Так я узнал, что уже с неделю по ту сторону Рейна существуют Советы. Но еще не повсюду. «Они нашли новый способ ведения войны. Надо быть бдительными. Удушливый газ они заменили агитацией». Спорить с капитаном бесполезно. Я прикусил язык.

Лекпом едва слушал меня. Стихи, стихи, стихи… Но я ему был благодарен: он, хоть и был старше меня на целый месяц, согласился взять на себя офицерскую столовую, за которую я отвечал целый год. И не надо мне говорить о синекуре! Я и погорел из-за нее — чего-то недосмотрел во время очередной передислокации — и меня отправили столоваться к унтер-офицерам. Спасибо ему — избавил от занозы. Волнения в Германии его не интересуют. Его интересует, что творится в Цюрихе. Он переписывается с одним румыном^[96], который там живет. Лекпом совсем ничего не понимает, когда я говорю о музыке. И как только у меня хватает терпения торчать столько времени у этих Книпперле и слушать игру Бетти на пианино! Подумаешь, «Карнавал»! ну и что… А Сати^[97] она, интересно, знает? «Три пьесы в форме груши»? Спросите-ка у нее…

Я спросил Бетти совсем о другом. О волнениях. Но не о тех, что в Гамбурге или Берлине. А о тех, на которые жаловались встречные автомобилисты, когда немцы уже ушли, а мы еще не дошли. Нет, в Рёшвоге ничего не было. А вот в Людвигсфесте… — Людвигсфесте? Где это? — В Фор-Луи, если вам больше нравится, совсем близко, несколько километров по Рейну. — Так что же там было, в Фор-Луи? — Она улыбнулась тому, что я предпочел французское название. Как Гёте…

— В Людвигсфесте, — начала она объяснять, — тотчас же стали возвращаться местные пареньки, чьи части стояли на том берегу, прямо напротив. Переплывут себе Рейн — и дома. Без лишних формальностей и бумаг о демобилизации. Были, правда, среди них и неместные. Вот уж праздник был так праздник…

— Карнавал?

— Пожалуй. Ребята устраивали балы, у нас ведь здесь много музыкантов, небольших оркестров… Было уже холодно, но они являлись на танцы по пояс голые, раскрашенные, а некоторые с татуировкой. Местный обыватель перепугался. Служанки бросили работать и только тем и занимались, что крутили любовь с этими душками. А потом пришли французы и всех их забрали. Всех до единого. И теперь сами крутят любовь с душками тех душек.

Что же осталось с раскрашенными парнишками из Форт-Луи? Бетти не знала. Сегодня она занята вышиванием, вышивает на пяльцах пионы и отказывается садиться за пианино. «Я немного простужена…» — горло у нее обмотано бежевым шарфиком. — Бетти, я не понимаю эльзасцев. Как же вы жили до сих пор? — До каких? — она застыла с поднятой Иголкой. — Что вы имеете в виду? — Да под немцами… — Ну-у-у, — она произнесла это «ну-у-у», словно начинала долгий-предолгий рассказ, но ничего больше не прибавила. А потом сказала очень странную вещь: «Жили, а жизнь, ее не расскажешь». — Но все-таки, Бетти, немцы… как вы с ними общались?..

Она слушала меня, брови у нее поднимались, поднимались и были уже не домиками, а одной прямой линией. — Немцы? Так мы же и есть немцы. Кто же еще? Немцы, которые живут в Рёшвоге, как другие живут в Страсбурге, в Мангейме, Берлине, Мюнхене. — Бетти, вы преувеличиваете! — Пьер, интересно, что бы вы ответили, если бы вас спросили, как себя чувствуют марсельцы под парижанами? — Так, значит, вы не чувствуете себя французами? — Нет, конечно. Хотя у нас есть франкоманы, кто-то обожает Париж, кто-то французскую деревню, Луару и мало ли еще что. Но и среди французов есть англоманы. — Но язык, Бетти, язык! — В наших краях всегда говорили по-французски и по-немецки и вдобавок еще по-эльзасски. Так и дальше будет. Конечно, я с удовольствием поеду в Париж и посмотрю «Весну священную». Но и у нас самих есть потрясающие композиторы. Например, Рихард Штраус. Я его видела. Удивительный человек. В Берлине, когда ездила по семейным делам. Во время войны. Моего кузена убили на Мазурских болотах.