Гибель всерьез

«Господи Боже! — воскликнула Эхо. — Сколько же несчастных людей на свете! Не хочу больше ничего слушать, лучше дай мне руку…»

Она взяла мое запястье, тихонько сжала и провела своею маленькой ладонью вверх до локтя, как бы желая убедиться, что я цел, — и, как всегда, ее прикосновенье сделало меня гигантом, силачом, которому смешон замухрышка-палач с его игрушечным топориком. Послушай, Эхо, что же мы с тобой делали, как могли жить, пока не нашли друг друга?

Открываю глаза. В комнате светло. Гулко катится по мощеному двору пустая тележка. Слишком светло для рассвета. Где я и что забыл на этот раз? Эхо спит в полном неведении, никто и ничто мне теперь ничего не подскажет, никаких вех, никакого отзвука. Пустая тележка. Пустота забвенья. Или как раз теперь-то я и сплю и вижу сон? Сон под названием ясный день, и все стирается, как мел с доски… Кто я? Какое нынче время года? В каком я веке? Очевидно одно: здесь иной мир. Все изменилось: нравы и костюмы…

Когда я очнулся… Помнишь, в последнем действии «Золотой головы»… Естественно, не помнишь. Там Король пожелал умереть. Не помню уж почему, но он сорвал повязки с ран и истекал кровью… представь себе: по каплям вытекает жизнь, но все же он не умер и вот открыл глаза: «Как долго оставался я живым?» Значит, существование, к которому он вернулся, для него не жизнь, а смерть. Пожалуй, только это я и запомнил из всей пьесы: как девятнадцатилетний юнец по имени Клодель сумел словами выразить неподдающееся выражению чувство, возникающее у меня всякий раз, когда я прихожу в себя от забытья, как тогда, в тот самый первый раз, когда ты вошла и поняла, что я… что три недели канули в небытие, как будто я был мертв, а я никак не мог найти слова, чтобы спросить вот это самое: как долго… как бы это высказать?.. как долго оставался я… слова переродились, потеряли прежний смысл… когда же я был жив? — а девятнадцатилетний юнец так точно выразил невыразимое…

Портной… да-да, сейчас придет портной…

Отступление наоборот, или Зеркало-роман

Прошел день, другой, третий, а я все не решался спросить Ингеборг, дочитала ли она «Эхо». Избегал я и Антоана, опасаясь, как бы он не потребовал назад свою рукопись. Но не переменчивость ли главное в Антоане? Он теперь жил другим: его волновали события на Кипре. А я будто назло видел на книжных развалах все те книги, за которыми охотился лет тридцать назад. Похоже, они перестали быть редкостью, а может, просто стали мне по карману, но, так или иначе, я охотиться больше не стану: что мне книги? Другие у меня бзики. Да и книжная ли это охота, если ищешь не столько книги, сколько место для своей колымаги? На левом берегу еще есть надежда пристроиться, но запретительные знаки размножаются, как бешеные собаки. Втайне я мечтал, что «Эхо» не понравится Ингеборг и она скажет мне об этом, а я, поддавшись на ее уговоры, открою ей имя автора. Я ненавидел Антоана. Возненавидел я его после того, как оставил наедине с ним Омелу, с ним и его фантазиями. Все Кристианы мира стали мне безразличны, я ревновал ее к одному Антоану. А что, если он покорит ее в обличье Жана-Фредерика? Какого же дурака я свалял! Свел Антоана с Омелой! И вот он увозит Омелу в царство фантазий, где не таят ни страстей, ни приязни, и это сводит меня с ума. Мне было бы легче, знай я, что Омела увлечена кем-то другим, кем угодно другим, но только не Антоаном. Нет, не Ан-то-аном. Меня вдруг пронзила странная мысль, — возможно, ей причиной «то»-«от» — Антоан, Отелло… Антоана заботит Кипр, который только что бомбили турки. Ну чем не начало «Отелло»? Фамагуста, где до сих пор показывают дом легендарного мавра, вновь в опасности, снова лев святого Марка осеняет крыльями разрушенную башню. Как уверенно говорит Омела: «Антоан не ревнив». И мне чудится голос самого Антоана, повторяющего вслед за мавром: «Think’st thou, I’d make a life of jealousy, — To follow still the changes of the moon — with fresh suspicions? (Ты думаешь, я жизнь бы мог заполнить ревнивыми гаданьями? О нет! Я все решил бы с первого сомненья.)^[71] Да-да, именно так говорит в театре тот, чье имя сделалось нарицательным, кого там зовут Толстогубым, как Жюло — Большеруким, и этими же словами говорит Антоан… Однако, думаю, я отточил бы ревность в Антоане куда скорей, чем Яго, который потратил столько усилий, прежде чем сумел заставить «not easily jealous» «не слишком ревнивого» мавра так ревновать, что он сошел с ума. Ведь из них двоих — я имею в виду Отелло и «честного» Яго — первым потерял сон Яго. Не Отелло ревнивец, говорю вам, а тот, другой, — вам никогда не приходило это в голову? Отелло и не думал подозревать Дездемону, а Яго, его адъютант, уже корчился от желтой заразы и хотел отомстить мавру. (For that I do suspect the lusty Moor — Hath leaped into my seat… «Допущенье, что дьявол обнимал мою жену, мне внутренности ядом разъедает»^[72].) Будь жизнь хоть чуточку справедливее, воплощением ревности стал бы поручик Яго, а не его генерал; чтобы превратить Отелло в «Отелло», нужен был ревнивец, который знал бы на собственном опыте, как эта болезнь проникает в вас, развивается и выедает сердце. Для того чтобы чума обнаружилась и сделалась притчей во языцех, нужно было по крайней мере два действующих лица. Но один был носителем вируса, другой, заразившись, пал жертвой болезни. Сам он об этой болезни ничего не знал. Как сочувствует Шекспир своему мавру! An honorable murderer — «убийца честный» — называет он его, Яго же получает от автора эпитет «негодный» (this hellish villain… «демон зла» — вот последнее слово пьесы). Отелло смотрится в Яго, как в пустое зеркало, он видит в нем не себя, а ревность своего адъютанта. Потерявший свое отражение, Антоан, глядя мне в глаза, тоже видит только меня. Так кто же я? Тоже «негодный»? Тоже Яго? С голубыми глазами, которые заставляют поверить в мою доброту. Шекспир не стал придумывать имя своему «демону зла»; по какой-то странной прихоти он взял его, как говорят, из одного современного ему романа. «История славного Эвордануса, принца Датского, и необычайные приключения Яго, принца Саксонского» — так назывался этот роман. Снова Дания? При чем тут она? А что, если я — мистер Хайд генерала Отелло? Но ведь я-то могу себя видеть в зеркале и лицезреть всю свою мерзость.

Мои размышления прервала Ингеборг, подошла и протянула мне «Эхо». Я ждал, что она скажет. Но она только извинилась, спросив, не слишком ли задержала рукопись. И, даже не слушая, что я отвечу, заговорила совсем о другом. О «датском чае» на улице Опера, где они встретились с мадам Жибле, — «ты не представляешь себе, как она растолстела! Ты же помнишь, мадам Жибле, тонюсенькая-претонюсенькая»… От неожиданности я онемел. От Омелы я ждал всего, но молчание! Молчание или… или, что еще хуже, пренебрежение. От ненависти к Антоану не осталось и следа. Нанося удар ему, поражали меня. И я начал понимать, что безликая ревность мучительнее во сто крат: все возбуждает ее, но где же обидчик? Равнодушие Омелы к «Эху» можно объяснить лишь одним: ее захватило что-то иное, но что? и как до него добраться? На Отелло можно влиять, его можно погубить, из него можно сделать убийцу. Всех, сколько их ни есть, Кристианов можно свести к куцей деревенской сплетне в каком-то там Парваншере. Антоан? Мне стоит поднять зажженный подсвечник, который сейчас освещает зеркало, и ударить в это самое зеркало, где Антоан не может увидеть себя, а если вдруг увидит, то не увижу его я, превратив зеркало в груду осколков. Но сейчас… меня снедает пламя, но где источник? Я не вижу его и только чувствую смертельную боль от ожогов. Что за ужас: Яго — и вдруг заодно со своим патроном, у них одна боль на двоих, — а-а, милый Уильям, ты не подумал о таком повороте, не подумал, не вообразил, что и Яго может любить Дездемону? У тебя он ревнует только свою жену Эмилию, с которой, может быть, мавр переспал в его супружеской постели, не сменив даже простыни. Твой Яго не сидит в соседней комнате, когда Отелло в спальне ударяет кинжалом Дездемону и, увидев, что она еще дышит, приканчивает ее. Где же был адъютант этой ночью, почему не стоял за пологом кровати, бесстыдно наслаждаясь своим преступлением? O-о, насколько же мы все усовершенствовали с елизаветинских времен!.. Ах, Омела, Омела, неужели ты думаешь, что я позволил бы этому Антоану наброситься на тебя с кинжалом, а сам, затаив дыхание, сидел бы в кустах? Разве ты не поняла, что свирепость твоего честного убийцы позволила бы мне с ним покончить, я навсегда стер бы зеркальное отражение черноглазого Антоана с пробором в волосах? И Яго восторжествовал бы, стал мстителем, поборником справедливости, и ему, только ему, венецианский сенат отдал бы в супруги вдову генерала, коменданта Фамагусты, порядок был бы восстановлен, Дездемона смотрела бы только на меня, потрясенная до глубины души моим сходством с супругом-убийцей, но таила бы удивление про себя и любовалась бы лишь моими голубыми глазами, говорила бы только о них, словно голубые глаза — особая привилегия, дающая безусловное право быть любимым. Быть может, я сумел бы даже стать блондином, чтобы лучше отомстить за Иоганна-Фредерика, которым пренебрегла Эхо?