Гибель всерьез

Нет, в доме Книпперле меня не поймут, а совершить бестактность я мог на каждом шагу. «Бетти, пожалуйста, сыграйте что-нибудь, вашему горлу это не повредит». Она отставила пяльцы, бросила шерсть на софу. «Опять «Карнавал»? — спросила она. — Только вторую часть, вот эту, помните…» — «Нет-нет, не надо петь, не мучайте свое горло». И она сыграла вторую часть, не подпевая. А когда кончила, я попросил еще, как каприз, как прихоть, из Шумана, знаете, «Haschemann», «Жмурки»? Да, вот именно — здешняя жизнь не карнавал, она больше похожа на жмурки.

Жмурки по-немецки — «Haschemann», то есть «Ловец», а по-французски странно: «colin-maillard» — «колен-майар», то есть «Колен-Бердыш». С завязанными глазами мы брошены в море звуков, и что из них вылавливает каждый из нас? У каждого своя цепочка ассоциаций, их не найти ни в одном словаре. Я слушаю Шумана по-французски: представляю себе слепого Колена, жестокую игру, когда зрячие пользуются слепотой бедняги, моей слепотой, — издеваются, предают, обманывают, злоупотребляют дружбой. Наше название жмурок происходит, говорят, от имени знаменитого в Льеже воина, которого звали Колен Майар и которого Роберт Благочестивый посвятил в рыцари в канун нового тысячелетия, когда все ждали конца света; в битве с графом Лувеном он лишился обоих глаз, но продолжал сражаться, и его товарищи, помогая ему, кричали, как кричат в «Haschemann»: «Холодно, холодно! Теплее, теплее! Горячо!» Да, если играть вслепую, мир становится картиной Брейгеля: привычные очертания искажаются, и сквозь них просвечивают чудища, которые прячутся в каждом из нас. Но слепец в жмурках вместе с тем король, который безраздельно распоряжается теми, кого поймает; под предлогом узнавания он вправе трогать, ощупывать девочку, мальчика, тело, душу — добыча в его руках, и Колен-Бердыш, несущийся по Арденнскому лесу, вслепую разя бердышом, вслед за фламандцами, тут уже ни при чем. Игра перестала быть детской забавой. А что представлялось Шуману?

— Я так люблю эту вещь, ее стремительность, Бетти! У меня была знакомая, правда, очень давно, которая всегда играла мне «Haschemann». «А-а, — сказала Бетти, — так у вас была подружка?» Я пустился объяснять, что жизнь есть жизнь, и у нее вон полно друзей немцев! Она повернулась ко мне на своем табурете: «Уж не ревнуете ли вы меня, Пьер?» — Бетти!.. — Она улыбнулась. Ей нравится, что я отдал предпочтение этому имени. Почему? Понятия не имею. Но раз нравится…

Лейтенанты нашли себе развлечение. Ближе к вечеру, около шести, они отправляются в Бишвиллер, а навстречу им из Бишвиллера в нашу деревню идут девушки за молоком. Лейтенантики берутся за руки и загораживают им дорогу. Девицы-молочницы совсем не суровы. Пока кувшины у них пустые, они охотно позволяют себя поцеловать. Разминулись, шагаем дальше, предлог заглянуть в город всегда найдется: полковой столовой что-нибудь да нужно. А на обратном пути опять встречаем наших молочниц, однако полные кувшины — серьезная помеха веселым шуткам, и, чтобы не расплескать молоко, приходится ставить их на землю; пока мы ходили туда-сюда, свечерело, так что не удивительно, если парочка-другая заблудится в потемках… Многие завели знакомства, игра кончилась, начались свидания. Но я слишком поздно принял участие в их карнавале, или, если хотите, в этих вечерних жмурках, выбора у меня нет, на мою долю осталась слишком, пожалуй, рослая для своих лет девчушка, сказавшая мне, что ей шестнадцать, зато другие сообщили, что ей и пятнадцать-то исполнилось только-только. Она, должно быть, с льняными волосами, розовощекая, пухленькая и с ямочками. Говорит по-французски и назвалась Лени. Она упала в мои объятия, я почувствовал, как она дрожит, понял, что не умеет целоваться, а когда погладил ей грудь, заплакала. Совсем ребенок. Мне стало страшно того, что я с ней делаю. Она попросила: «Научите меня…», но как решиться? От нее пахнет молоком. И в прямом, и в переносном смысле. Она спросила: «До завтра, да?..» И я ответил: «До завтра»… но не пришел. Я плохой учитель для маленьких девочек. И еще мне жаль эту Лени. И себя мне тоже немного жаль. Если бы Бетти… да нет, она не задумывается, чем может кончиться моя растроганность. Я для нее просто молоденький француз, один из чужаков-победителей. А скажи я кому-нибудь о своем одиночестве, как будут все надо мной смеяться. Все до одного лейтенантики, что тискают в потемках девушек-молочниц. И если я говорю, что у меня нет друзей, то их у меня и в самом деле нет и не было. Война кончилась, это правда, но для тех, кто после нее чувствует себя совой, ослепшей от яркого света, время нелегкое, dürftige Zeiten^[98]… как бы перевести поточнее? Надо мной посмеются, если я скажу, что Колен-Бердыш — это я, что вслепую, наощупь я ловлю кого-то в потемках… но кого? Бетти? Догадывайтесь сами. Но уж, конечно, не Лени. Однако почему у меня так колотится сердце, почему я боюсь заплутаться, почему боюсь неверного шага, после которого потеряю все? Неужели грешной игрой на дороге я лишил себя права быть любимым?

Повторяю, единственный, с кем можно поговорить, — наш лекпом. А поэты никому не нужны. Как это у Гёльдерлина?.. «И лучше спать, чем без друзей остаться навсегда, не зная, что сказать, куда идти, не зная; топтаться в темноте, пока героев нет, которые сравнялись бы с богами…» Милый наш врачеватель, он прочитал мне свой последний опус. Унылое самокопанье, при чем тут я, скажите на милость? Китс в его годы писал «Эндимиона». Да нет, я, конечно, не сравниваю, однако две строчки все же запомнились:

… сплю,

И во сне откусил вожделенный арбуз…

Я слушал стихи и думал: Wozu Dichter in dürftiger Zeit? Нужны ль они, поэты, коль в мире царствует беда? Принуждение?.. нищета?.. И еще одна строчка осталась:

Невиданные миражи абсента…

Я сам чувствителен к миражам этой крайней нищеты: невиданным миражам… Но мне нечего делать с поэтом в наше жестокое время, раз нельзя с ним поговорить о Бетти. И о прогулке с лейтенантами тоже, а когда я однажды попробовал, то в ответ услыхал зубоскальство и экспромт:

Вот из Бишвиллера девицы, —

Не удивиться — удавиться!

«В духе Малларме, вы не находите?» Нет, я не находил. О его стихах мне вообще говорить неловко.

Может быть, лейтенантские прогулки смущали меня из-за Бетти? А почему бы не рискнуть и не рассказать ей о них, а потом посмотреть, что получится. Вот какая мысль пришла мне в голову. Пришла и ушла. Дом Книпперле мне нравится больше всего в сумерки, когда наступает пора зажигать лампы, в этот час приходила матушка Бетти и закрывала ставни. Днем она обычно хлопотала в кухне. Все лампы в гостиной были так причудливо завешены, что казалось, горят керосиновые, а то и свечи, но уж никак не электричество… Бархатная дорожка на пианино, темно-гранатовая днем, при вечернем свете вспыхивала алым пожаром, а бахрома из серых помпонов оказывалась палево-розовой. Бетти играла мне все подряд, все, чего мне хотелось. Она поет:

Sah ein Knab’ein Röslein stehn

Röslein auf der Heiden…

^[99]

— и мне видится Лени. Я, наверное, и есть Wilde Knabe, мальчик-дикарь из песенки Бетти. Потому что сама Бетти с угольно-черными глазами ничуть не похожа на гетевскую розочку. «А вы, Бетти, встречали когда-нибудь мальчика-дикаря?» Пение оборвалось. Резко хлопнула крышка пианино, Бетти повернулась ко мне на своем крутящемся табурете. «А вы, Пьер, — спросила она, — вы стали бы отвечать на подобный вопрос?» И похожа была точь-в-точь на цыганку. В общем, мы друг другу никто. Не исповеди же я от нее требую. Она пристально смотрела на меня и молчала. А потом… «Ну конечно же нет». Открыла пианино и сыграла несколько вещиц наизусть, — неожиданных вещиц. Их пела в 1917 году в парижском Казино Габи Дели, после того как вернулась из Америки и привезла с собой первый джаз и Гарри Пилсера. «Откуда вы их знаете, Бетти?» Она опять ничего не ответила и опять повернулась ко мне. Очень медленно, словно бы опасаясь, что я плохо или вовсе не понимаю немецкий, начала: