Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Окерт был груб даже по жестким южноафриканским меркам, но как человек, выросший близко к земле, был способен к бурным, неожиданным при нелюдимом, сдержанном характере вспышкам чувства. Семь недель тому назад, когда он избивал перепуганного воришку-туземца, это был гнев; сейчас его охватило страстное желание прожить хоть до восхода солнца, умереть не в темноте, при ясном свете дня. Тут он вспомнил о горе.

Шестьдесят один год назад, спасаясь от преследующих их англичан, отряд из сорока верховых во главе с фельд-корнетом Годлибом Рейном перевалил через Стромберги и вошел в Клипсвааль. Отряд уже почти пять месяцев участвовал в боях, в нем было множество больных, порядком раненых, а лошадям досталось еще тяжелей, чем людям. Однако надежда, если она и была, на отдых и поддержку местных жителей не оправдалась; слишком много ферм было сожжено в долине, слишком много заложников расстреляно, чтобы клипсваальские буры рискнули еще раз навлечь на себя гнев англичан. Годлиб Рейн не получил почти никакой помощи и, что хуже всего, не достал лошадей, в которых так отчаянно нуждался, — всех их недавно реквизировали англичане. Через неделю его вытеснила из долины подоспевшая с севера колонна англичан; тогда Рейн, оставшийся почти без припасов, отвел своих людей к небольшой каменистой горе, которая одиноко торчала среди кустарников в добрых пяти милях от крутых предгорий. На вершине этой трехсотфутовой горы, в наспех сооруженной из камней крепости он ждал нападения, потом два дня выдерживал осаду и сдался, когда первые снаряды обрушились на самодельную крепость и стало ясно, что неприятель подтянул к месту осады артиллерию.

Хотя гору назвали в честь Рейна, не он первый искал здесь убежища. Рассказывали, что в старину тут же произошло еще одно кровопролитие: туземцы загнали на гору первых белых поселенцев и всех их перебили на ее каменистой вершине. Говорили даже, что и раньше, когда долина еще не была Клипсваалем, а всего лишь охотничьими угодьями бушменов, аборигены отправляли здесь некоторые свои мрачные обряды. Окерт знал эту гору всю жизнь, хотя за последние девять лет ни разу на ней не был. В детстве он играл здесь среди камней с Дани де Яхером. Как-то весной они задумали отстроить разрушенную крепость и целые дни проводили среди развалин, а приятелям высокопарно объясняли, что заняты восстановлением национального памятника, торжественное открытие которого состоится осенью. Но еще задолго до осени их увлекла новая забава, а гора так и осталась мрачным монументом незапамятных языческих времен. Зловещее место, но он может здесь спрятаться, может отсидеться, незамеченный солдатами. И через день-другой, если он не умрет, может быть, Дани догадается, где он, и придет сюда. Впрочем, через день-другой у него наверняка будет гангрена, а долину наводнят солдаты. Он встряхнул головой, решив не думать о том, что будет после рассвета; повернув Кобу к востоку, снова скользнул ладонью от шеи лошади к груди, и с руки закапала кровь. А ведь это только одна рана; где-то есть и другая. Поразительно, что лошадь все еще продолжает идти, хотя уже полчаса назад в нее всадили две пули; впрочем, пули были не охотничьи, к тому же, вероятно, не задеты жизненно важные органы. Но лошадь шла все медленнее, ее силы убывали с каждым шагом, ей не только идти — дышать было трудно; долго она не протянет. Окерт, всю жизнь проживший возле лошадей, как больных, так и здоровых, прикинул, что минут через двадцать Коба упадет. Но она выдержала вдвое дольше: более получаса брели они к югу, и когда взошла наконец поздняя луна, посеребрив кромку неба за горной цепью, лошадь все еще была на ногах. Когда Окерт почувствовал, что она падает, он сбросил стремена и, стиснув зубы, взмокнув от пота, сжался в ожидании неизбежного взрыва боли от удара раненой ногой о землю.

Но нога не стукнулась о землю. Коба опустилась тихо и осторожно, как верблюд, и ноги Окерта мягко коснулись земли.

Потом медленно, опираясь на винтовку, как на костыль, он поднялся и вынул из притороченной к седлу сумки то немногое, что еще могло ему понадобиться: фляжку с водой, пачку печенья и маленькую, но тяжелую картонную коробочку, где лежало пятьдесят винтовочных патронов. Он долго глядел на Кобу — лошадь уже запрокинулась на левый бок, грудь умирающего животного тяжело подымалась и опускалась, в ней что-то громко булькало при каждом вдохе и выдохе. Он ничего не мог сделать, чтобы прекратить ее мучения: выстрел услыхали бы патрульные; охотничьего ножа у него не было, только маленький перочинный, который Дрина сунула ему в карман и которым вряд ли удастся нащупать и перерезать большую артерию на шее Кобы. Он ласково погладил морду лошади и отвернулся — глаза ему жгли слезы; он и Кобу оплакивал, и себя — больше уж ему не ездить верхом.

Серп месяца всплыл над вершинами, и долину покрыли мягко сливающиеся черные и белые тени — неясная, обманчивая мгла. Среди кустарника маячила примерно в миле Рейнова гора, ее песчаниковая вершина светлела на фоне Стромбергов. Полутьма была на руку Окерту: сам он видел, куда идет, зато его преследователи не смогли бы разглядеть его уже и за сто ярдов. Раненая нога была теперь не только бесполезной, но и мешала; стоило Окерту прикоснуться подошвой к земле, как невыносимая боль прожигала все его тело до поясницы, кинжалом ударяя в сердце. Было прохладно, но, пройдя половину пути, Окерт взмок от пота; все его мускулы дрожали, сердце гулко бухало. Раненую ногу пришлось волочить, как бревно, она тянула его к земле; вконец измучившись, Окерт попробовал ползти, опираясь о землю ладонями и одним коленом. Боль уменьшилась, но, пробираясь ползком да еще волоча винтовку и фляжку, он слишком медленно двигался; кряхтя от напряжения, Окерт снова встал. Он уже добрался до подножия, когда заметил, что стало как-то особенно тихо и похолодало; это значило, что близится рассвет.

Запрокинув потное лицо, Окерт оглядывал крутой, поблескивающий сланцем скат; он знал, что времени осталось мало. Но сейчас, даже если бы он не был ранен, ему пришлось бы ползти; слишком низкий и редкий кустарник рос на каменистой почве, а склон был таким белым, что даже в рассеянном свете ущербной луны темный силуэт стоящего человека издали бросался в глаза.

Когда он дополз до середины склона, в кровь изрезав руки об острые камни и изодрав до лохмотьев брюки, в его затуманенном болью и усталостью сознании мелькнула мысль, что он делает нечто такое, на что никогда бы не решился в нормальном состоянии и при обычных обстоятельствах. Здесь царили мертвецы, здесь с незапамятных времен убивали. Даже при дневном свете от Рейновой горы веяло чем-то тревожащим, недобрым; в темноте никто бы не рискнул к ней подойти: ни чернокожий, ни белый. В детстве они с Дани покидали каменную крепость, когда солнце еще высоко стояло в небе. Только раз они заигрались и внезапно увидели темную тень, удивительно черную и густую; она наползала мальчикам на ноги, вытекая, казалось, прямо из развалин. Перепуганные, возбужденно, беззвучно смеясь, мальчики очертя голову сбежали вниз по склону, вверх по которому с таким трудом Окерт тащил сейчас свое измученное тело.

А теперь, похоже, он и сам вот-вот приобщится к тем, о ком сочиняли легенды. Прямо над ним среди чуть побледневшего и сразу ставшего беззвездным неба темнел каменный остов крепости. Окерт приближался к кладбищу убитых, к духам мертвецов, чтобы соединиться с ними и навечно стать одним из них.

Лошадь нашел капрал Гаррел, он шел с левого фланга цепи. Гаррел, красивый рыжеволосый парень, с широкой улыбкой и большими зелеными глазами, был самый умный и толковый во взводе солдат; кроме того, он был коммунист и не скрывал своих убеждений. Как-то раз полковник Орринсмит в сумбурной, но бессвязной речи, обращенной к унтер-офицерскому составу, изрек, что «по своей природе все солдаты прирожденные консерваторы». Он всего лишь имел в виду, что военным нравится раз навсегда заведенный и неизменный распорядок (самому полковнику он, несомненно, был по душе). Но многие из его слушателей восприняли слово «консерватор» в политическом смысле и решили доказать полковнику любой ценой, что они кто угодно, но только не прирожденные тори. Истолкованная таким образом речь полковника особенно возмутила капрала Гаррела, который поклялся, что когда красные дождутся своего дня, он собственными руками уничтожит полковника Орринсмита, пусть даже для этого придется изрубить его на куски и отдать их на съедение живущим при полковой кухне кошкам. Из-за подобных заявлений Гаррелу так и не удалось подняться по служебной лестнице выше капральского чина.