Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

— Где они сейчас?

— Наверное, ушли к Питсруму, по крайней мере, те, что были у Бусбосха. Я видел, как они уходили. Окерт, нам пора идти. Мистер Сарел велел привести тебя сразу, как только стемнеет. Мы попробуем тебя сегодня переправить на ту сторону, в крайнем случае хоть ближе к границе отведем.

— Ох, только не сегодня! Я не смогу сегодня.

— Мистер Сарел сказал, обязательно нужно сегодня. Пошли.

Дани помог ему встать и, с трудом поддерживая Окерта, который был и выше и плотней, медленно повел его по темному водостоку под причудливыми, сердито ощетинившимися шипами алоэ.

— Отлично, Дани, уложи-ка его здесь… поосторожнее, вот так. — Сарел Редлингхойс налил в стакан бренди и вложил его в руку Окерта. — Полежи на левом боку, пока Дрина перевяжет тебе ногу. Очень больно?

Окерт кивнул; лицо у него было бледное, напряженное. Стиснув зубы, он сказал:

— Еще как больно, мистер Сарел. Пуля глубоко сидит… наверно, кость задела.

В душной комнате — в доме было немного таких — с одним окном, выходящим к тому же во внутренний дворик, не стало прохладней даже с наступлением темноты. Редлингхойс чувствовал, как проступает испарина под его шелковой рубашкой; он вспотел еще сильней, глядя, как Дрина и Дани заворачивают на ноге Окерта пропитанную кровью штанину. Редлингхойс не мог смотреть на кровь, его коробило любое проявление жестокости — черта характера, не свойственная бурам, хотя вполне естественная в образованном и утонченном человеке. Но его очень угнетала эта чувствительность — каждый раз, когда на ферме или на охоте происходил несчастный случай, он вздрагивал и покрывался потом. Его племянница Дрина, невзирая на современные наряды и манеры, унаследовала твердость характера своих воинственных бабок. Она так уверенно обрабатывала ногу Окерта, будто всю жизнь перевязывала рваные огнестрельные раны.

И все-таки хотя Сарел Редлингхойс имел мало общего с соседями, они его уважали: за богатство и ученость, и прежде всего за политические взгляды — он был ярым, фанатичным националистом.

Он считался лучшим хозяином в округе: ни на одной ферме темнокожие работники и слуги не зарабатывали столько денег и не жили в таких хороших условиях; при этом Редлингхойс был непоколебимо убежден в превосходстве белых; даже среди бородатых стариков бюргеров трудно было бы найти более преданного поклонника экстремистских теорий доктора Фервурда. Эти взгляды неразрывно сочетались у него с чувством ответственности за всех тех, кто от него зависел и на него работал, и поэтому хотя его и возмутила зверская расправа младшего Холтье над вороватым дуралеем кафром, позже, когда дело дошло до стычки со старинным врагом — британцем, Редлингхойс по-отцовски встревожился за юношу; он считал, что должен его спасти.

— Кольцо сжимается, — сказал он. — Мы во что бы то ни стало должны вывести тебя сегодня из долины.

Дани взглянул на кровоточащую дырку в распухшем синевато-багровом бедре и с сомнением покачал головой.

— Он не сможет идти, мистер Сарел, сэр. С такой ногой…

— Пусть едет верхом. Кстати, из-за раны ему тоже следует поторопиться. Нужно поскорее извлечь пулю, а для этого придется сделать операцию в больнице. Если, конечно, не дожидаться, когда Окертом займутся доктора по нашу сторону границы…

Редлингхойс многозначительно оборвал фразу, и Окерт, морщась, стиснув зубы, — Дрина только, что начала накладывать чистый бинт, — проговорил:

— Я лучше так подохну, чем…

— Возможно. Но англичане этого не допустят. Они ампутируют тебе ногу, подберут хороший протез и научат им пользоваться, чтобы ты смог доковылять до виселицы, — с холодной безжалостностью говорил Редлингхойс. Нужно было любой ценой заставить Оперта решиться на предстоящее ему мучительное и долгое испытание; если необходимо, запугать. — Ты забыл, как важно им тебя повесить. Для англичан твоя жизнь — это плата за шанс сохранить здесь влияние, и они ее выложат не торгуясь.

Дани злобно выругался, его острое личико перекосилось, и Редлингхойс чуть заметно улыбнулся. С изуродованной ноги, которую аккуратно забинтовывала Дрина, он перевел взгляд на стену и, как бы адресуясь к стене, сказал:

— Если это тебе интересно, Окерт, могу сообщить, что у тебя появился двойник. Он был сегодня здесь, искал тебя — английский лейтенант. Когда я водил его по дому, я вдруг решил попробовать — попытка ведь не пытка — перетянуть его на нашу сторону. Он был совсем молодой, усталый, чем-то трогательный даже. Я рассказал ему, как вы оба похожи, намекнул на благодарность… денежную. На минуту мне показалось, что он, пожалуй… но нет. Тут еще и сержант его пришел некстати. Надеюсь, я его не насторожил, хотя… — Он замолчал, потом повернулся к Окерту и холодным, твердым тоном произнес: — Завтра в Клипсваале будет полным-полно солдат. От сегодняшних мы избавились без особых хлопот; водили их туда-сюда до одурения, не давали пить, одним словом, так измотали, что от них было мало толку. Тарбэдж не учел, что право на обыск не дает права на воду. Но второй раз этот номер не пройдет. Завтра сюда доставят цистерны с водой, и солдаты будут уже не те. Тогда…

— Мистер Сарел, можно, я его провожу? — умоляюще спросил Дани. — До границы… можно?

Редлингхойс решительно покачал головой:

— Он и один доберется; если его заметит английский патруль, будет отстреливаться.

— Но, мистер Сарел… господи, — голос Дани зазвенел от возмущения, — ведь тогда-то я ему и буду нужен!

Мистер Редлингхойс вздохнул.

— Дурень! — сказал он мягко. — Окерт может застрелить солдата, ему нечего терять. А ты не можешь. Даже если бы ты, находясь с ним рядом, сам не стрелял, тебя бы все равно могли повесить как сообщника… и наверняка бы повесили. Они теперь будут усердствовать, — добавил он угрюмо, — чтобы хотя бы на год или на два ублажить своих черных друзей.

Дрина закончила перевязку и встала.

— Ну пока что все в порядке, Окерт, но если кровь не остановится, перемени повязку сам. Завязывать ничего не нужно, просто срежешь эту повязку и наклеишь новую. — Она показала ему толстый марлевый тампон, увесистый рулончик пластыря и маленький плоский перочинный ножик. — Я все это кладу к тебе в карман, видишь? Дани, помоги-ка мне надеть ему штаны.

Сарел Редлингхойс смотрел, как они одевают Окерта; тот стоял на здоровой ноге, а Дани и девушка натянули на него пропитанные кровью брюки, потом застегнули пояс. Злость, жалость и печаль боролись в нем с паническим отчаянием. Окерт — Дани — Дрина; они были еще детишками, когда двенадцать лет назад он получил в наследство «Моолфонтейн» и приехал сюда из Европы. Холостяк по склонности и убеждению, он почему-то любил молодежь, а к этим троим был так привязан, что временами чувствовал: даже родные дети не были бы ему дороже. Невыносимо видеть, как один из них так мучается от раны, и не только быть не в состоянии почти ничем помочь, но даже гнать его одного в темноту, навстречу опасности. Но что бы с ним там ни случилось, еще страшнее отсиживать день за днем в тюремной камере и ждать, когда из Англии приедет человечек с черным чемоданчиком. Он вздрогнул.

— Окерт, я дам тебе Кобу, поедешь верхом; лучше всего отправляйся около полуночи. Когда переберешься через границу, можешь оставить Кобу себе или продай — как хочешь. Ехать лучше за Схалксдрифтом, он в стороне от дороги, а дальше через горы. Перевалишь на ту сторону, а там тебе ничего не угрожает. У англичан лошадей нет, только «джипы», так что держись пересеченной местности. Если напорешься на патруль, тогда…

Морщась от боли, Окерт улыбнулся:

— …завтра будет одним англичанином меньше. — Потом улыбка сползла с его лица, глаза сузились. — Назад они меня не привезут, мистер Сарел, в тюрьму я не вернусь! Мне сегодня днем приснилось, будто я там снова… в той камере… — Теперь и Окерт вздрогнул и тряхнул головой.

— И слушай… — Редлингхойс выговаривал слова медленно, отчетливо, он хотел, чтобы Окерт как следует запомнил услышанное в этот вечер и там, за границей, уже никогда не забывал. — Мы прощаемся не навсегда. Через несколько лет англичанам придется отсюда убраться. Они уже сейчас готовятся к уходу, отчасти из-за этого так обернулось с тобой. Думаю, что большая часть страны отойдет кафрам, но народ потребует себе Клипсвааль; непременно… я с каждым днем все больше в этом убеждаюсь. И если нам его не отдадут, мы возьмем его сами. Тогда ты вернешься с четырехцветным флагом [8], а мы здесь будем тебя ждать.