Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

— Да, неплохое. «Моолфонтейн» в переводе значит «Красивый родник». Одна из самых старых ферм в Клипсваале, прежде принадлежала моему отцу, а еще раньше деду.

Тим кивнул, и они снова помолчали.

— Как вы считаете, найдете вы его?

Вопрос был задан таким мягким тихим голосом и в то же время так внезапно, что, не успев подумать, Тим ответил правду:

— Скорее всего нет… Но мы приложим все усилия, — поспешил он добавить с явно наигранной воинственностью.

Редлингхойс, казалось, всерьез обдумывал его слова; он качнулся взад-вперед, качели скрипнули сильней. Племянница лениво продолжала отделывать ногти, но Тим — передохнув, он снова стал внимательным — заметил, что руки девушки слегка дрожат.

— Я знал Холтье. Отца его я тоже знаю. Видите ли, их ферма принадлежит мне. Холтье-старший — мой бейвонер… Впрочем, вы ведь не понимаете по-голландски. Он арендует у меня землю исполу.

Тим кивнул, но промолчал, и Редлингхойс вскоре продолжил:

— Они, конечно, не богаты, не то что мы — жители равнины, но ведь в горах земля неплодородная. — Он опять немного помолчал. — Старшему Холтье оторвало во время войны ногу по колено. Он был тогда еще мальчишкой двенадцати лет. Вот Окерт, и…

— Как двенадцать лет?.. Отцу Холтье?.. Да разве…

— Нет, нет, — снова улыбнулся Редлингхойс. — Я не об этой войне. У нас тут называют войной южноафриканскую, а не…

— Мой дед участвовал в южноафриканской войне.

— В самом деле? Впрочем, да, пожалуй. Окерт примерно ваших лет.

— Холтье?

— Ну да. Вы его не видели во время процесса?

— Нет. Но видел фото.

— Тогда вы, может быть…

Тим вдруг усмехнулся.

— Да, это все заметили. Наши еще надо мной подшучивали. Но он крупнее меня, правда?

— Я бы сказал, пожалуй, плотней. А впрочем, ненамного. Зато в остальном вы с ним больше похожи друг на друга, чем родные братья. Окерт…

Тим встал и взглянул на часы. Короткий отдых и холодное питье сделали чудо — усталость как рукой сняло. Он вдруг почувствовал себя виноватым: солдаты бродят сейчас, задыхаясь от зноя, по маисовым полям и в темно-зеленом жгучем полумраке сада, а этот бур даже воды для них пожалел.

— Вот что, мистер Редлингхойс, мне нужно взглянуть, как продвигаются поиски. Для начала я могу посмотреть с крыши; потом постараюсь побыстрее закруглиться и увести с вашей фермы людей так скоро, как только возможно.

— Одну минуту, лейтенант. Я хочу что-то вам сказать.

— Да?

Тим обернулся; круглое загорелое лицо непроницаемо, рука на поясе, плечи расправлены. Он опять британский офицер, лейтенант полка, сражавшегося при Маюмбе и Улунди, Галлиполи и Мандалае… в битве при Ватерлоо тоже бы участвовал, да опоздал: задержался, когда грабил французский обоз.

Редлингхойс заговорил торопливее, в темных иронических глазах что-то поблескивало — не то тайная надежда, не то отчаяние…

— Послушайте, Окерт Холтье не преступник. Того кафра он не собирался убивать, это все знают, и вы это знаете. Вы с ним так похожи — мне кажется, вы однолетки, — я не могу поверить, что вам в самом деле хочется его выследить и увести в тюрьму, где его… повесят.

— Мне этого не хочется, вы правы. Но я должен сделать все, что могу.

— А зачем вам так уж стараться? И послушайте, нет сомнения, — голос Редлингхойса звучал просительно, — если бы вы знали Окерта, вы не старались бы его поймать. Мы здесь в Клипсваале живем, как вы заметили, небедно. Мы бы многое сделали, чтобы помочь человеку, который… — Он вдруг замолчал и посмотрел в сторону двери. Оттуда донесся голос Ролта:

— Ну… мы закончили, сэр, — холодно объявил сержант. — Все осмотрели.

Тим быстро обернулся.

— Вы хорошо искали? Все как следует прочесали?

Он почти не сомневался, что если Холтье и нет сейчас на ферме, то, уж во всяком случае, он совсем недавно был здесь.

— Мы все сделали, что вы велели. — Ролт сердито, осуждающе взглянул на стол, на запотевший кувшин с ледяным соком, стаканы. — Мы-то свои обязанности выполняем, — добавил он, с язвительным укором произнося каждое слово.

Тим быстро глянул на Редлингхойса, успел заметить его беглую улыбку и побагровел от унижения. В наше время нечем обуздать наглость солдат; рядовым и унтер-офицерам платят столько денег, что любой из них может выкупиться из армии. Стоит сделать им замечание, и они сразу же грозят уйти. Людей всегда не хватает, и от офицеров требуют любой ценой сохранять кадры, поэтому замечания лучше оставлять при себе. Тим смолчал, но угадал, какая мысль промелькнула в этот момент у Редлингхойса: «Ни за что на свете не хотел бы я быть на вашем месте, молодой человек». Как ни тяжело и унизительно это было, приходилось согласиться, что голландец прав; едва ли существовала должность, примерно так же оплачиваемая и столь же изнурительная, неприятная, неблагодарная и бесперспективная, как должность младшего офицера в британских пехотных частях шестидесятых годов. Тим и теперь был в этом так же уверен, как час назад, когда шагал в красной пыли от фермы Люйта к этой ферме. Но одно дело, когда ты сам критикуешь свой образ жизни, профессию и служебное положение; и совсем иное — когда это делает кто-то другой. Унизительное ощущение своего бессилия в одну секунду всколыхнуло в нем все, что ему вдалбливали и сейчас, и в детстве, взбаламутило целую уйму расовых и сословных предрассудков, и эта злая, вонючая, темная муть засосала здравомыслящего, не такого уж далекого, но добросердечного юношу, каким он был. И Редлингхойс в его глазах стал в точности таким, как говорил полковник: врагом и чужеземцем, одним из тех, кто подрывает британский престиж, мешает губернатору и оскорбляет королеву. Забыв от злости, что он собирался еще лезть на крышу, Тим резко повернулся к хозяину фермы спиной.

— Пошли. Марш отсюда. — В дверях он оглянулся и бросил через плечо: — Вам пришлют свидетельство, что обыск сделан, как только я увижусь с мистером Тарбэджем, — но, отойдя от дома на такое расстояние, где их не могли подслушать, он схватил сержанта за руку и резко повернул к себе: — Холтье здесь или где-то очень близко. Я точно знаю.

На Клипсвааль спустились сумерки, и лишь на самых высоких хребтах еще светлели кое-где розовые отблески заката, когда с участка Бусбосхов через дорогу прошмыгнул Дани де Яхер. Поджарый, низенький, в мятой рубашке цвета хаки и таких же шортах, он воровато глянул влево, вправо, потом метнулся через дорогу и с шорохом скрылся в высоком маисе, на поле мистера Редлингхойса. Через несколько минут он вынырнул возле сада, на краю которого росла пальма с кривым стволом. Где-то около пальмы начинался старый водосток; по его кромке протянулись щетинистые заросли алоэ; голыми, неподвижными клиньями вонзались они в сумеречное небо, заслоняя канаву, а спуск в нее был тщательно замаскирован изрубленным в куски кустом алоэ. Дани рыскал возле пальмы, замирая от леденящего ребяческого страха: он до смерти боялся наступить на schaapsticker, ночную гадюку, которых немало водилось на равнине; но вот он наконец нашел нужное место, негромко свистнул и, прислушиваясь, замер. Тишина, потом невнятное бурчание и еле слышный слабый голос:

— Кто?

— Это я… Дани. Все в порядке. Вылезай давай.

Дани сдвинул в сторону груду изрубленных алоэ, и, охая от боли, из норы медленно выползла фигура с белым как мел лицом, волоча левую ногу, совсем, по-видимому, вышедшую из строя.

— Ну как она? — с тревогой спрашивал Дани; он подхватил раненого под мышки и пытался поставить на ноги.

— Паршиво. Кровь текла весь день. В этой яме теперь полно крови. Если приведут собак…

— Пока не приводили. Сегодня приходили только солдаты.

— Помоги мне сесть… сесть, дурень, а не встать! Вот так. Ну что там еще было после того, как я ушел от Люйта?

— Приходили к мистеру Сарелу часа два-три назад. Двадцать четыре солдата с офицером. А у Бусбосха примерно в то же время шарили другие. Их сам Фильюн водил… Он водил половину, я — другую, — Дани широко ухмыльнулся, в густеющей темноте блеснули белые зубы. — Ну, погонял я их! Самым кружным путем, да потащил еще через поле того кафра, которое я вчера затопил. Я одному подставил ножку, а он прямо в воду — р-раз, с автоматом, при всем параде, а…