Спасатель. Рассказы английских писателей о молодежи

Вдруг совсем близко, ярдах в пятидесяти-шестидесяти, с пугающей внезапностью бахнул винтовочный выстрел. Тишина… Затем Тим вскакивает на ноги, вспугнув какую-то тварь, которая быстро уползает в кусты; сердитый крик капрала Гаррела: «Эй! Эй там, Тиллери!» — потом еще один выстрел и — о счастье! — вполне отчетливый тонкий визг раненой лошади.

Тим ринулся сквозь кустарник, вокруг трещали ветки: услышав выстрел, все солдаты взвода тут же бросили свои посты, чтобы выяснить, что случилось. Тиллери палил как сумасшедший, капрал Гаррел орал, чтобы он прекратил стрелять, сержант Ролт орал на Гаррела, над головою Тима просвистела пуля, какой-то шутник отдал приказ «примкнуть штыки», еще кто-то вопил: «А где же наш сопляк Тимоти? Неужто все сидит под деревом, засранец, греет зад?»

Тим был слишком счастлив, чтобы думать о дисциплине; да и вообще в английской армии шестидесятых годов солдаты довольно часто так себя вели. Он добежал до Тиллери; тот, ошалевший, возбужденный, рассказывал, что застрелил корову.

— Влепил ей прямо промеж глаз, во как! И — наповал! — громко хвалился он. — Здоровая…коровища, так на меня и прется…

— Тиллери, если ты видел, что это корова, зачем стрелял?

— Зачем стрелял? Затем, что перла прямо на меня, вот зачем.

— Ну и где же она?

А вон, наверно, в той расселине. Здоровенная такая коровища.

Все с громким топотом кинулись к расселине, но ничего не нашли. Тим все же успел, пока не затоптали, разглядеть следы конских подков, которые вели от дальней фермы к югу. Этого было достаточно.

— Тиллери, ты не в корову, ты в лошадь стрелял, дуралей.

— Ну? А какая разница?

— Разница есть. — Тим повернулся к Ролту. — Поглядите, он поехал здесь, как я и ожидал. Мы ранили его лошадь…

— Кто мы? Я ранил! — возмутился Тиллери.

— Ну ладно, Тиллери ранил… не все ли равно. Сейчас он проскочил сквозь цепь и направляется к югу, но на раненой лошади не сможет уйти далеко, и если к тому же ранен и он сам, мы его сцапаем. — Тим, охваченный незнакомым ему раньше чувством торжества, вдруг повернулся к взводу и впервые заговорил на понятном для солдат языке. — Слушайте вы… я его сцапаю, а вы чтоб помогали. И чтоб мне без фокусов, поняли, так вас растак… Если кто не будет слушаться, ноги из ж… повыдергиваю, а отвечать не буду, потому что, если я его схвачу, мне на все будет на…ть. Понятно?

Все онемели от изумления, а Тим, воспользовавшись моментом, велел Ролту и Гаррелу снова расположить солдат цепью. Они двинулись сквозь кустарник, с хрустом наступая на сучья, отшвыривая ногами камни… неровной длинной цепью взвод потянулся по клипсваальскому нагорью к югу, где острые зубья Стромбергов торчали среди звезд.

Опередив своих преследователей на три четверти мили, Окерт перевел Кобу на шаг. От испуга и жгучей боли в раненой ноге его прошиб пот, и он мелко дрожал, но лошади, наверно, было еще хуже: она дышала тяжело и хрипло, судорожно всхлипывала при каждом вздохе. Окерт трясущимися руками ощупал с обеих сторон лошадиную шею, и на правой ладони осталась липкая кровь. Он не решился спешиться и осмотреть лошадь как следует, еще раз вскарабкиваться в седло и без того мучительно, а если Коба не захочет стоять смирно, он просто не сможет этого сделать. Нужно ехать до тех пор, пока кобыла не упадет на землю прямо под ним.

А ведь пока не бахнули эти два выстрела, все шло так складно, так гладко, что он и посейчас не мог оценить всю величину свалившегося на него несчастья. Час назад, поев как следует, собравшись и даже немного передохнув, он выехал из бусбосхских садов и в сопровождении Дани, который вел за уздечку лошадь, осторожно нырнул в темные заросли кустарника. Минут двадцать Дани провожал его, высматривая в темноте дорогу, заботливо направляя Кобу по песчаному дну высохшего за лето извилистого ручья и осторожно обходя островки сланцевой глины и гравия. Тихо, темно. Только мягко поскрипывает хорошо смазанная кожа да сверкает высоко над головой изрешеченное звездами небо. Наконец они остановились, долго вслушивались, замерев, в пустую тьму, а потом Дани скользнул рукой к колену Окерта.

— Я думаю, отсюда ты спокойно доберешься. До самого Схалксдрифта уж не будет ничего. Все солдаты на фермах. Я вечером видел, как они возвращались в «Моолфонтейн».

Окерт нащупал в темноте руку Дани и долго-долго не выпускал. Он был четырьмя годами старше, но они дружили с тех пор, как помнили себя. И все же он не знал, что сказать сейчас, в момент прощания. Он только смог повторить слова, сказанные накануне Редлингхойсом.

— Я вернусь, kleinkie [10], я вернусь так, как сказал мистер Сарел. Я ненадолго уезжаю: самое большее на год или два.

— На год или два, — жалобно повторил Дани.

— Время быстро пролетит. Я тебя извещу, где нахожусь. Как только будет можно, пришлю письмо. Ну вот… — Он помолчал, затем закончил: — До свидания, Дани.

А потом он оказался один и — как он вдруг понял— уже на свободе, почти на свободе. Скоро развеется кошмар, терзавший его семь недель, от него, как от страшного сна, лишь неприятный осадок останется; тело черного мальчика, странно обмякшее под градом ударов, показания устные, показания письменные, сочувствие окрестных фермеров, суд и этот приговор, неожиданный, неслыханный, а потом камера с двумя дверями. Зарешеченная — выходила в тюремный коридор; вторая — черная, заподлицо со стеной вела… Он вздрогнул и машинально коснулся боков Кобы каблуками, торопя ее.

Так он проехал, вероятно, с полчаса и ничего не заметил, даже легкого шороха не услышал, и тут вдруг бахнуло, кобыла дернулась под ним, как от удара камнем, отбросила на заднюю луку седла, и ослепительная вспышка боли прошила раненую ногу. Окерт еле удержался в седле, когда раздался новый выстрел и сразу вслед за ним тонкое ржание Кобы. А потом крики, голоса и бешеная скачка по кустам; он чудом удержался, не упал на землю, а сзади новые выстрелы вспарывали ночную тишь, и солдаты с топотом мчались по кустарнику, приближались.

Сейчас, когда, дрожа и еле переводя дух, он остановил лошадь и прислушался к ее судорожному дыханию, его первой мыслью было, что кто-то его выдал, может быть, какой-то кафр, работник с фермы. Потом он подумал, что вряд ли: в Клипсваале работники полностью зависят от голландцев фермеров, к тому же полицейские допрашивали только белых. Нет уж, скорее случилось то, чего боялся мистер Сарел: пытаясь помочь Окерту, он вызвал подозрения у английского офицера, сегодня днем обыскивавшего ферму. Какая злая насмешка судьбы: человек, который всегда был его покровителем и другом, который нанял для него защитника, а потом, рискуя собственной свободой, помог ему бежать и прятал у себя, сам стал причиной его гибели, допустив одну непоправимую ошибку.

Он прислушался к голосам, которые все еще раздавались в темном кустарнике, сзади. О господи, и долго же они там возятся. Но сколько бы ни провозились, они догонят его… теперь уж скоро. Он осторожно надавил каблуками на тяжело подымающиеся бока Кобы, но лошадь не сдвинулась с места; он снова повторил попытку, и раненое животное сделало несколько неуверенных шагов.

— Умница, Коба. Ну а теперь еще… давай дальше… сколько сможешь, — он погладил дрожащей рукой шею лошади. — Нам с тобой обоим больно, Коба, очень больно, но останавливаться-то нельзя: догонят.

Он упрашивал ее шепотом, поглаживал шею липкими от крови пальцами и все-таки уговорил — хромая, судорожно втягивая в себя воздух, оступаясь, измученное животное послушно понесло его сквозь темноту в сторону границы, до которой — теперь он это знал — ему никогда, никогда не добраться.

Они около часа пробирались сквозь чащу, и в первые полчаса до Окерта иногда долетали приглушенные расстоянием крики и раза два пронзительный свист. Он понял, что взвод развернулся веером и его преследователи продвигаются медленно, старательно обыскивая кустарник, как охотники, которые ищут подранка. Солдаты слышали ржание Кобы и обшаривают теперь заросли, надеясь найти мертвую или умирающую лошадь, а при ней, возможно, мертвого или умирающего всадника. Он то ли крякнул, то ли простонал и тут же глотнул воздух так же прерывисто и глубоко, как Коба. С холодной мрачной обреченностью он думал о том, что надежды на спасение практически не осталось. Коба скоро упадет; уже и сейчас она движется не быстрее своих преследователей и с каждым шагом сбавляет темп; а без лошади, раненный в ногу, он сможет продвигаться разве что ползком. На рассвете, если не раньше, солдаты его обнаружат и, если даже он успеет застрелить одного или двух, вскоре прикончат. И хорошо еще, если прикончат, гораздо хуже будет, если они возьмут его живым. Он мало прожил, меньше двадцати четырех лет, и жить ему осталось всего несколько часов; впрочем, почти всю свою короткую жизнь он провел не в доме, а под открытым небом и время привык измерять не в часах, он отмечал его другими вехами: рассвет, полдень, закат. И сейчас ему вдруг захотелось еще раз увидеть солнце; в последний раз поглядеть на грандиозное и величественное преобразование мира — африканский рассвет. Сын фермера, он много раз встречал рассветы, но всегда как бы заново переживал тот миг, когда все небо вдруг преображалось, осветившись, и даже не восторг охватывал его, а нечто большее — покой, глубокий, непоколебимый. В рассвете было все: он не только обещал, осуществляя, обновление, неиссякаемую череду перемен, от него веяло спокойствием и безмятежностью, которых никогда не приносил с собой обремененный трудами и заботами истекшего дня закат.