Мой ледокол или наука выживать

…Нина же получила мою комнату после того, как я уехал в Израиль. Будучи в Ленинграде, я зашёл к себе домой вместе с Рахелью, моей женой. Порозинский давно умер. Нина жила в моей комнате. Родительская мебель ещё осталась. Нина мялась, мялась, а потом спросила, не собираемся ли мы забрать мою комнату обратно. Я ответил вполне серьёзно, что нет, не собираемся. Нина вздохнула с облегчением. Я показал Рахели нашу коммунальную кухню, туалет и тот самый коридор, где состоялся наш с Сашей спектакль. Затем популярно объяснил Рахели, откуда у меня взялся «туалетный комплекс». Он выразился в том, что количество туалетов в нашем доме в Израиле соответствовало числу живущих в нём.

В добавление ко всем моим личным проблемам с выездом, нашу семью постигла настоящая большая беда. Позвонила мама и сказала: «Срочно приезжай, с папой что-то происходит». Я помчался к родителям. Когда приехал, мама отозвала меня в сторону и сказала, что с папой происходит что-то непонятное. Вроде всё нормально, но ведёт он себя как-то странно. Я стал разговаривать с отцом, а потом замолчал и перешёл в другой конец комнаты. Он продолжал отвечать мне, глядя на то место, где я находился минуту назад. Я воскликнул: «Папа, ты ослеп!» Он сначала отпирался. Потом признался, что он действительно не видит. Своё отрицание мотивировал тем, что не хотел волновать маму. Оказалось, что, проснувшись утром и почувствовав, что ничего не видит, он решил, прежде всего, не создавать панику и не волновать маму. Отец поставил перед собой бритвенные принадлежности, зеркало и стал бриться. Брился он, конечно, на ощупь, делая вид, что смотрится в зеркало, стоящее на столе. Мы побежали к врачу. Врач осмотрел отца и объявил нам, что отец ослеп в результате резкого повышения кровяного давления, то есть получил «удар».

Происшедшее объяснялось последними нервными передрягами. Мы все очень расстроились. Я чувствовал в этом свою вину. Отца я очень любил, и для меня всё это было невыносимо. Вернувшись домой, я неожиданно получил телефонный звонок из ОВИРа, что меня лишают гражданства и предлагают покинуть СССР.

Глава 23

ПОСТИЧЬ НЕВОЗМОЖНОГО

Несчастье, случившееся с отцом, застало меня неподготовленным. Я всё время готовил себя к функции главного пострадавшего. Уверив самого себя, что цена моего отъезда, если таковая появится, будет оплачена мной. Я поехал к родителям, рассказал о получении разрешения на выезд, заявив им, что принял решение остаться здесь. И что оставить их в таком положении не могу и не хочу.

Отец категорически возразил против этого решения и потребовал от меня немедленного оформления документов и отъезда. Отец мотивировал это жёстко и прямо. Он сказал: «Ты сегодня — наше слабое звено, а не я. То противостояние власти, которое ты создал, принесёт нам всем больше горя, чем моя слепота. Ты должен оставить Россию. Мы присоединимся к тебе через некоторое время. Подготовишь почву в Израиле. Чем ты можешь помочь нам здесь?! Ты же не врач. Уезжай!» С точки зрения логики, папа был прав.

Я начал оформлять документы. Мне надо было сдать паспорт, заплатить за лишение гражданства, уволиться с работы, сдать квартиру и прочее.

«Сосуды» стали сообщаться. Прибежал Порозинский из домоуправления, крича, что этот еврей нас обманул. Он скандалил каждый вечер, и я боялся, что из-за него, в последний момент, могу всё-таки попасть за «бытовуху». Он не был до конца уверен в своей правоте, немного ещё побаивался меня. И это его сдерживало. Я был абсолютно уверен, что в момент упаковки или распродажи вещей Порозинский со своими друзьями-уголовниками атакуют меня. Это было единственным, чего я ещё остерегался в России. Порозинский целыми днями сидел на кухне и наблюдал за моей дверью. Я принял решение вещей не распродавать и не забирать с собой. Во-первых, потому что у меня уже не было времени. Во-вторых, мне не хотелось драки, милиции и ареста в последний момент. В-третьих, я просто хотел начать новую жизнь с чистой страницы. Одно дело мне всё-таки удалось сделать. С другом Валерой, на его машине, мы отвезли на главпочтамт 100 посылок с моими книгами (пять килограммов каждая посылка). Это была самая большая ценность, находившаяся в моём владении. Мы отправили посылки к родственникам в Израиль.

Когда я проверял возможности отправки книг, приехал на грузовую таможню. Вещи из Ленинграда отправлялись заранее — отдельно, поездом. В таможне творилось безобразие и беззаконие. Люди стояли там часами, целыми семьями с детьми. Таможенники издевались над отъезжающими, как могли. Они разбивали мебель, резали ножами одежду, подушки, постельное бельё, даже детские игрушки. Женщины наблюдали за этим со слезами на глазах, дети плакали. Я возмутился и решил воспользоваться своим законным правом на отправку багажа. На следующий день я появился на таможне с ящиком, в котором лежали две мои самодельные разборные гантели весом в 38 килограммов каждая. В своё время они были собственноручно выточены мной на токарном станке ещё на Невском Морском заводе. Гантели мне были не нужны. Хотелось оставить их дома, но таможенники меня возмутили. Я решил их проучить.

В процессе таможенной проверки надо было выгрузить гантели из ящика и положить на проверочный стол. Таможенник пробовал поднять гантели на стол, но не смог — они для него оказались тяжеловаты. Он попросил меня помочь ему. Я категорически отказался, показав на висящую на стене инструкцию, о том, что запрещается притрагиваться к предметам, находящимся в проверяемом ящике. Тогда таможенники объединили свои усилия и совместно подняли гантели на проверочный стол. Разозлившись на меня за отказ помочь, таможенник произнёс сакраментальную фразу, значение которой он и сам, поначалу, не понял: «А может быть гантели у вас из золота или серебра?» Я, с плохо скрываемой иронией, ответил: «Всё может быть». Стало ясно, что «Золотого телёнка» Ильфа и Петрова он не читал. Таможенник продолжил движение по этому опасному пути и добавил: «Тогда гантели надо пилить». Таможенники по очереди стали пилить ножовочной ручной пилой мои гантели. Было очевидно, что служители закона хотели проучить меня теми же методами, которыми они издевались над другими отъезжающими людьми. Метод был один — разрушить дорогой тебе предмет. Вот они и старались. На самом деле положение таможенников было хуже, чем у героев Ильфа и Петрова, так как гантели — сборные. Они состояли из отдельных блинов, и надо пилить каждый блин. Только через два часа работы таможенники сообразили, что мне абсолютно всё равно, что будет с моими гантелями.

Они стояли уставшие, уже без мундиров, потные и злые. Отъезжающие евреи вокруг улыбались. Я всё время подбадривал таможенников и указывал им на очередной диск гантели, который они ещё не подпилили.

Это месть стала единственным развлечением в те последние несколько недель. Исторические надпиленные гантели до сих пор лежат в подвале моего дома.

Сегодня я уже и сам не в состоянии их поднять.

Шли последние дни моего нахождения в СССР. Было много всяких организационных мероприятий, которые предстояло выполнить. Я уезжал навсегда из страны, в которой родился и вырос. Везде, где я был, мне приходилось только сдавать и подписывать, подписывать и сдавать. Делалось всё это в последний раз. Чувство расставания с прошлым невозможно передать или объяснить. Я был у Голландского посла в Москве. Он представлял интересы государства Израиль в СССР. Ему я передал в дипломатическую почту мои дипломы и документы, которые хотел вывести. Я вложил в пакет мои военно-морские награды.

Ко мне домой приходили люди, активные отказники и те, кто только встал на этот тяжкий путь. Было много кодов, много чужих личных секретов, много информации, которую надо было передать на ту сторону. Многие нуждались в финансовой помощи. Все входили в квартиру с опаской, но потом осваивались. Мне помогала молоденькая студентка Леночка. Очень хорошая девочка. В своё время я доставал ей контрамарки на спектакли в Mapиинский театр. Она как-то пришла туда со своим новым другом, который позже стал её мужем. Глядя на эту пару, я предсказал, что здесь пахнет свадьбой. Леночка посмеялась, не поверив. Через много лет они приехали в Израиль.