Датчанин Ферн

— Ну и что же?

— Вы спросили, не его ли это волос? Он стукнул вас палкой по плечу!

Старик так рассвирепел, что пришлось отвести его в комнату и отпаивать успокоительными микстурами. Пытались даже отнять у него палку, но это оказалось невозможным.

— Он и на ночь берет ее с собой, в постель! — сказала Лиза Карлсен.

— А психоанализ не пробовали?

— Он слишком стар! — ответила она.

Одной из моих соседок но столу оказалась та самая молодая дама в белом, которую я видел в парке. Ее наряд был на редкость старомоден. Юбка до полу, широкие рукава. В течение всего завтрака она сидела, уставившись в пространство, и машинально жевала пищу. Покончив с очередным блюдом, она продолжала стучать ножом и вилкой по тарелке, пока у нее не отбирали посуду. Откинувшись на спинку стула, она снова глядела в пустоту, пока не приносили следующее блюдо. Тогда она послушно принималась за еду.

Другой соседкой была пожилая дама, очень полная и добродушная. Она была необычайно застенчива. И если раскрывала рот, то лишь для того, чтобы рассыпаться в извинениях. Если ей, к примеру, нужна была соль, она делала такой сложный заход, что соседи успевали придвинуть к ней все, что стояло на столе: горчицу, перец, хлеб, масло, желе, соленые или маринованные огурцы, прежде чем она наконец осмеливалась произнести заветное слово. Все это ужасно раздражало сердитого старика — он просто трясся от ярости.

После завтрака я спросил у Лизы Карлсен, что за недуги у моих соседок по столу.

— Нам запрещено говорить с больными о других больных!..

— Но ведь я совершенно здоров! — удивился я.

— Не вам об этом судить, — возразила она.

— Я хотел сказать, что вполне возможно, ваш Мартин Ферн действительно чем-то болен, но я-то здоров!

Она улыбнулась. Затем пояснила, что у пожилой дамы — госпожи Равн — старческое слабоумие. В последние годы она не раз становилась жертвой жуликов и проходимцев. Под конец родные определили ее в этот санаторий.

Другую соседку — молоденькую — звали Уллой Ропс. Она страдала шизофренией. Что-то там такое случилось с ее матерью, сказала Лиза Карлсен. С ее матерью и огромной белой виллой в Рунгстеде. Улле казалось, будто она живет в конце минувшего века. Девушка словно сошла с одной из картин Крёйера. Белое платье и мечтательное лицо. Огромные черные глаза и руки, трепещущие, как крылья. Посреди завтрака она вдруг вскочила и убежала в парк. За ней погнался санитар. Прекрасное зрелище: две фигуры, мелькающие между деревьями. В лучах утреннего солнца девушка порхала по траве, словно крупная белая бабочка, а за ней бежал приземистый санитар. Он поймал ее уже на берегу озера. Она стояла не шевелясь на самом краю лодочного причала, протягивая руки к солнцу.

Вся наша трапеза производила странное впечатление. Сердечники вяло жевали свои пресные овощи. Дистрофики сидели, окруженные горами масла, ливерной колбасы и сметаны, а тучные пациенты завистливо глядели на них с другого конца зала, уныло разрезая жесткие как подошва телячьи отбивные.

Между фру Равн и мной завязалась беседа.

— Ах вы бедняжка! — сказала она мне.

Сердитый старик прыснул, уткнувшись носом в лимонный пудинг.

— Почему? Я весьма доволен жизнью!

— Я уж забыла почему! — ответила она. — К несчастью, я не могу вспомнить!

— А разве это так важно?

Достав гигантскую сумку, она начала в ней рыться. Вывалила на стол кучу всяких вещей. Одеколон, футляр для очков, губную помаду, гребешок с серебряным ободком, два носовых платка, леденцы, чековую книжку, бигуди, резинку, пуговицы и помпон. Вскоре вещи фру Равн завалили весь стол.

— Нет, никак не могу вспомнить! — вздохнула она. — Это все не то!

— Соберитесь с мыслями, — сказал я.

Она склонилась над столом и тихо заплакала.

— Полюбуйтесь, что вы наделали! — закричал сердитый старик.

— Помолчите — сказал я.

— Не разговаривайте с ним! — сказала фру Равн. — Он всегда такой злой!

— Ничего я не злой! — закричал сердитый старик. — Я воплощенная кротость!

Старик трясся всем телом. На лысине у него выступил пот. Он вытер его огромным платком.

К нашему столу подошел какой-то мужчина, примерно моего возраста.

— Ну что, господин Ферн, — спросил он, — говорят, дело идет на лад?

— Я чувствую себя отлично, — ответил я. — А вы кто такой?

— Я доктор Эббесен!

Доктор — брюнет. С высоким лбом. Волосы у него начинают расти чуть ли не у самой макушки. Они зачесаны назад ровными прядями. Доктор вечно куда-то стремится. У него маленький узкий рот и нервные быстрые глаза.

Доктор помог госпоже Равн навести в сумке порядок. Она ворковала, как молоденькая девушка, пока он стоял у нашего стола. Сердитый старик, злобно покосившись в его сторону, ухватился за палку, прислоненную к спинке стула.

— А вы как поживаете, господин Юль?

— Терплю! — рявкнул Юль. — Терплю!

— Главное — моцион! — провозгласил доктор Эббесен. — Это важно для всех! Не правда ли, госпожа Равн?

Она ответила ему очередной голубиной трелью и вся залилась краской. Он похлопал меня по плечу и сказал, что сегодня непременно со мной побеседует. Затем он отошел к соседнему столу, за которым сидел сухонький старичок с густой шапкой седых волос. Он уснул и громко храпел во сне. Доктор Эббесен разбудил его, перекинулся с ним несколькими словами. Как только он отошел, старик тут же снова заснул.

— Он никогда не спит по ночам! — сообщила мне после завтрака Лиза Карлсен. — Он ваш сосед!

Вечером я слышал, как он час за часом шагал по комнате.

За завтраком Мартин Ферн был несколько подавлен. Я пытался установить причину, но мне это не удалось. Он был внимателен и учтив с соседями. Снабжал госпожу Равн всем, что ей было нужно. А она обладала удивительным даром докучать людям. То и дело она раскрывала рот, чтобы о чем-то попросить. Весь стол напряженно ожидал, удастся ли ей вспомнить, что именно ей надо. И вот во время одной из таких пауз Улла Ропс убежала в сад. Вскоре она вернулась в сопровождении санитара, который снова усадил ее за стол.

— Как самочувствие? — спросил я ее.

Медленно повернув голову, она посмотрела на меня, — точнее говоря, сквозь меня.

— У меня всегда отличное самочувствие, — сказала госпожа Равн. — Вот только бы мне отыскать…

И она снова принялась рыться в сумке.

Несколько минут Улла Ропс не сводила с меня глаз. Потом подошел официант, принес сладкое и вложил ей в руку чайную ложку. Она послушно стала запихивать пудинг в рот. Пудинг кончился, а она все продолжала стучать ложкой о тарелку.

Вот, оказывается, где столовался Мартин Ферн. Подобно Улле Ропс, он механически поглощал все, что перед ним ни поставят.

Сижу у письменного стола. Слева окно. Тучи на дворе разошлись. Стайка грачей взлетает с деревьев у озера, кружит над ними, затем, взмыв в высоту, проносится над лесом. Сквозь легкие облака пробивается солнце. На посыпанной галькой дорожке, ведущей к озеру, порхает Улла Ропс. Ее волосы развеваются на ветру. Белое платье тоже. Она семенит мелкими, быстрыми шажками; кокетливо выглядывают из-под платья, мелькая на ходу, белые остроносые туфельки. А что, кажется, наш друг Мартин Ферн не на шутку взволнован девичьей чистотой. Удивляешь ты меня, Мартин. Таращишь глаза на маленькие, острые груди, на девичье лоно, где платье образует складку. Большое нужно усилие, чтобы увидеть женщину в Улле Ропс. Да и волнение твое безрадостно. Греховные помыслы неуместны рядом с целомудренной Уллой Ропс. И все же плотские желания не оставляют Мартина…

Открываю окно. Слева дорога идет вдоль ограды, затем сворачивает к двум невысоким беседкам в стиле рококо, где неизменно дежурит сторож, следит, кто приходит и уходит. Лечение в санатории сугубо добровольное, говорит Лиза Карлсен. Некоторые из здешних пациентов уже побывали — в принудительном порядке — в других лечебницах, так уж лучше им быть здесь, не правда ли?

Вот как раз она несет ему чашку кофе.