Элиза, или Настоящая жизнь

Хорошенькая Диди стояла посреди раздевалки под лампочкой и, задрав голову к слабому источнику света, красила губы. Она увидела меня и спросила:

— Это вы сестра чернявого парня из красильного? Он болен или уволился?

Тревога погнала меня к Люсьену в тот же вечер. В присутствии Анны я всегда испытывала неловкость, но было не до этого. Открыла дверь она.

Люсьен полулежал в кровати, прислонясь к деревянному изголовью, и спорил с сидевшим у него в ногах Анри.

— Ну что я говорил? — воскликнул брат охрипшим голосом. — Вот и она! Испугалась? — закричал он мне. — Думала, я умер?

— Нет. Но я вижу, ты болен.

— Именно, болен… Насморк у меня, дура. Но завтра я выйду на работу.

— Ну раз ты хорошо себя чувствуешь, я пошла.

— Присядь на минутку, — сказал он. — Так, давай, Анри!

У Анри в руках были листы бумаги, он стал читать. Это был рассказ об условиях работы, о методах заводской администрации, записанный со слов Люсьена.

— Очень хорошо. Я передам это Глотену, он пропустит этот материал в ближайшем номере, как «письмо в редакцию».

— Ты веришь в силу слова?

— Я верю во власть публичной подписи, — сказал Анри сухо.

— Глотен ведь в прошлом коммунист?

— Да, что из этого?

— Ничего, — сказал Люсьен. Он вздохнул, откашлялся… — Эти люди, когда они выходят из партии, перестают существовать. Партия для них — спинной хребет. Потеряв ее, они возвращаются к состоянию амебы.

— Мы поговорим об этом в другой раз, согласен?

— Согласен. Анна, дай мне лимон.

Анна встала, разрезала пополам лимон и подала ему.

— Так ты лечишься?

Когда я задавала такого рода вопросы, мой голос, помимо воли, звучал неприятно, иронически и ворчливо. Он повернулся ко мне. Лицо его так и лучилось от улыбки.

— А как твой бико? В порядке?

Он произнес это слово, желая задеть меня.

— У нас сегодня был несчастный случай!

Я рассказала о ранении Мадьяра, торопливо, стараясь отвлечь внимание.

Мне было стыдно перед Анри, еще больше перед Анной.

— А вы все еще в Париже, Элиза? Решили остаться?

— Нет, я уеду на рождество.

Люсьен отложил лимон.

— Ты уезжаешь в конце месяца?

— Мне пишут из дому. Я должна вернуться.

Я хотела, чтоб он ощутил укоры совести, хотела нарушить покой этой замкнутой жизни, в которую был открыт доступ только массам, войне, положению пролетариата, а для двух человеческих существ — его дочери и Мари — Луизы — вход был напрочь заказан. Я ему мстила. Он понял.

— Арезки будет скучать по тебе. Знаешь, ты неплохо выбрала, это самый стоящий парень в цехе, может, даже на заводе. Он да еще Жиль. Но Жиль… Да, самый стоящий. Характер, однако, у него гнусный. Я с ним работал, знаю. Обидчивый, подозрительный. Жиль его тоже высоко ставит.

— Хотелось бы мне побеседовать с твоим Жилем, — вмешался Анри.

Люсьен сделал вид, что засыпает.

Анри встал, потянулся.

— Оставляю тебе газеты и листовки. Если найдешь ребят, которые могут распространить…

— Да, из тех, что клеили плакаты… Как видишь, и мы можем пригодиться.

Анна вышла вместе с Анри купить лекарства. Когда за ними закрылась дверь, Люсьен откинулся на подушку и сказал:

— Вечно ему необходимо с кем–нибудь встретиться. — И добавил: — Салонный деятель.

Я боялась оставаться с ним наедине. Я не знала, как завязать разговор, а молчать было невозможно…

— Тобой тут кто–то интересовался в перерыв.

Мне было стыдно собственной глупости.

— Кто? — спросил он с интересом.

— Девушка, которая проверяет замки. Хорошенькая брюнетка.

— Да, да, знаю, — сказал он, не открывая глаз, — девочка без предрассудков.

Он приподнялся и стал искать сигареты. Не найдя, снова упал на постель.

— Мне этого мало.

Я ничего не ответила. Анри ушел, я осталась, он дремал и, видимо, не вполне отдавал себе отчет, с кем говорит.

— К тому же…

Он надолго замолчал. Потом заговорил снова невнятным дремотным голосом:

— Есть люди, которые таят в себе оружие, убивающее любовь, — чрезмерность любви.

— Ты, кажется, философствуешь, — сказала я, смеясь.

— Я несу чушь, да? — Он открыл глаза. — Который час?

— Я ухожу, половина девятого. Лечись, Люсьен. Ты похудел, побледнел.

— Опять ты за свое!..

Он встал. Вернулась Анна.

— Вот, — сказала она. И положила на стол пакетик с лекарствами.

— Сколько это стоило? — спросил брат.

— Три тысячи и… Анри одолжил мне денег.

— Анри?.. Почему бы нет, он поступил похвально, — добавил Люсьен. — Он положил начало великому перемещению богатств.

Подойдя к двери, я оглянулась на них. Свет от лампочки вобрал их в свой круг, как прожектор. Они не сдвинулись с места, когда я повернула ручку. Я уйду, а они останутся во власти магических чар.

Мадьяр вернулся с перевязкой на левом запястье. Он опять стал прикручивать фары.

— Ну как? — всякий раз спрашивал Мюстафа, сталкиваясь с ним.

— Хорошо, — говорил тот.

Через разбитое стекло проникал холодный воздух, и Бернье сказал, чтоб мы, пока стекло не сменят, загородили дыру картоном.

— Вот уже год, как оно сломано, — сказал кто–то.

Мадьяр работал в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, воротник блестел от грязи. Я спросила Мюстафу:

— Почему он не наденет спецовку? И вы тоже?

— Что? О чем вы?

— Спецовку, — повторила я. — Холщовую куртку и брюки, как… ну, Доба, например.

— Я не ношу спецовок, — сказал он оскорбленно.

Когда он вылезал из машины, которую я проверяла, показался Арезки.

— Сегодня вечером, ладно? Повидаемся?

Я ответила, что не смогу. Я сказала это сухо, потом вышла и залезла в следующую машину. До полудня он не пытался заговорить со мной. Перед перерывом он сам принес мне тампон с бензином. Я не раскрывала рта; он направился к Мюстафе.

Доба шел по проходу, неся старые картонки от упаковки. Одну он положил возле меня. Чтоб заслонить дыру в стекле.

— Все им разжевал. Остается только вырезать и поставить. В столовку не пойдете?

— Я собиралась погулять.

— Неважно чувствуете себя? Холодно? Трудно? Что–нибудь не так сделали?

Чтоб доставить ему удовольствие, я о чем–то спросила. Мы спустились вместе. Мне это было удобно, не надо было проходить в одиночку мимо крикунов, устанавливавших замки, которые ели тут же в цехе, хотя это и было запрещено, а потом дремали в машинах.

Доба жаловался на ускорение темпа, мешающее работать тщательно.

— И потом, слишком много иностранцев, они ничего не умеют, а научить их нет времени. Вы завтракаете в раздевалке? Поберегитесь, всухомятку есть вредно.

Скамья — моя скамья — была свободна. Я могла сполна насладиться минутой. Неизъяснимое блаженство — неторопливо жевать, время от времени прикрывая веки, отдаваясь мягкому оцепенению, которое постепенно растекается по всему телу.

Я ела и ощущала во рту вкус горячего чая, который мы с Арезки всегда пили во время наших ночных прогулок. Аромат чая смешивался со вкусом хлеба, перебивал его, я пожалела об утреннем отказе. Я так радовалась всему хорошему, даже пустяку, потому что хорошее редко выпадало на мою долю. Люди благополучные, не ведающие лишений, даже не задумываются о природе своего довольства жизнью — настолько оно привычно. Им недоступна пьянящая радость, когда, продрогнув, попадешь в тепло, сытно поешь, выпьешь чашку кофе. Все трудности отступают, чувствуешь себя всесильным, непобедимым только потому, что живот полон и ноги сухи.

Женщины примолкли. Вошла одна из работниц, рыжая, некрасивая, тощая и уже не первой молодости. Она открыла свой шкафчик, повозилась в вещах, потом защелкнула замок и сунула ключ за лифчик.

— Как дела, Ирэн? — спросила одна из женщин.

— Ничего, а ты как?

У нее был голос заядлой курильщицы, вибрирующий на низких долгих нотах, в его звучании было что–то чувственное. Все ее очарование было в голосе, жесткое, угловатое лицо отнюдь не вызывало симпатии.