Men from the Boys, или Мальчики и мужчины

В той жизни не было беглецов из распавшихся семей и бесконечных судебных разбирательств, связанных с разводом, и никто не тащил на судебные заседания растерянных и испуганных детей.

Я смотрел на них, стоящих на улице, и я понял.

Сид — по крайней мере, отчасти — хотела иметь семью без острых калечащих углов. Она не просила о многом.

«И между тобой и мной», — слышал я ее призыв.

Рядом раздался шорох, и появилась Джони. Она залезла на спинку дивана, чтобы выглянуть в окно. Она взяла меня за руку.

— Он такой страшный, — глубокомысленно проговорила Джони. — Этот мотоцикл.

Мы смотрели, как уезжают Джим и Пегги. Сид стояла на улице, пока они не скрылись из виду, а когда повернулась, чтобы идти домой, Джони застучала ладошкой в стекло.

Но Сид ничего не заметила.

— В ваше время все было проще, — втолковывал я старикам, не глядя им в глаза и делая вид, что изучаю бланк ставок во время бегов на ипподроме «Гудвуд». — Отношения между мужчинами и женщинами. Между родителями и детьми. Все было гораздо проще.

Синг Рана обратил на меня взгляд своих мягких глаз, но в нем ничего нельзя было прочесть. Кен не показал и признака того, что что-то слышал.

— Что ты думаешь насчет тридцать третьего, мой старый китайский друг? — спросил он, вглядываясь в «Рейсинг пост». — Насчет Единственного Парня?

Синг Рана повернулся к открытой двери букмекерской конторы. На Эссекс-роуд падала серая морось.

— Да, — кивнул он. — Потому что Единственному Парню нравится мягкий грунт.

Кен задумчиво кивнул, благодаря за мудрый совет. Вытащил из-за дужки очков свой карандашик, помусолил и стал писать. Мне всегда казалось, что этими крохотными, словно детскими, карандашиками пользуются каменщики. Но теперь я видел, что это букмекерские карандаши. Каменщики просто позаимствовали их себе.

— Проще? — отреагировал наконец Кен, с улыбкой глядя в «Рейсинг пост». — Не знаю, как насчет проще. Примитивнее? Я бы сказал «примитивнее». Это я допускаю. Все женщины старались сохранить брак, где их избивали начиная с брачной ночи до дня смерти. Мы не знали понятия «домашнее насилие». Муж мог избить жену просто потому, что слишком перепил в кабаке, или ему не повезло на скачках, или босс обращался с ним как с грязью. Или только потому, что ему так хотелось. Чтобы напомнить ей, где ее место — под его башмаком. А все те мужчины, которые начинали избивать жен в семнадцать лет, продолжали делать это и пятьдесят лет спустя. Они жили с этим, потому что не знали, как еще поступить.

Он посмотрел на меня, потом перевел взгляд на огромный экран, висевший у нас над головой. Лошадей выводили на старт, или как это у них называется. Я еще плохо во всем этом разбирался.

— Я понимаю, почему ты жалеешь о том, что не застал эти времена, — снова заговорил Кен. — Браки, которые являлись приговором к пожизненному заключению. Браки, которые походили на тюрьму. Дети, которых избивали или даже хуже.

— Но дети, — настаивал я, — дети были желанными. Даже если взрослые были униженными и несчастными. Раньше дети были великим благодеянием семьи.

— Иногда, — заметил Кен. — В хороших семьях. В плохих — нет. В наши дни не было сексуального насилия. С нами было кому возиться. Братья. Дядья. Отцы. Все это было. Но некуда было бежать. Некуда податься. Никакого выхода, пока тебя не уложат в деревянный ящик.

Он ткнул своим игрушечным карандашиком мне в лицо, словно позабыв все слова, и я подумал, что все это происходило с ним. О его детстве я ничего не знал. Затем внезапно он усмехнулся, блеснув искусственными зубами, белыми, как кость.

— О да, я помню, — сказал Кен Гримвуд, пихнув локтем Синга Рана, когда на экране появился Долгий Выстрел, разбрасывая гладкими гнедыми ногами комья грязи.

Кен засмеялся, смех перешел в кашель, и я услышал, как в его легких клокочет жидкость.

— Старые добрые деньки, — сказал он.

В фильме, на котором мы оказались неожиданно для себя, поднималась вода в океанах и рушились города. Все это выглядело странно красиво.

Здание Белого дома было снесено подобно мячику для пинг-понга. Эйфелева башня подломилась, как тростинка, уносимая течением. Тадж-Махал, Биг-Бен, Оперный театр в Сиднее — все было смыто с лица земли, словно перхоть.

Начались пожары, огонь пылал так, как, наверное, пылает под адскими котлами. Дым вздымался над каньонами улиц со стенами из небоскребов, подобно тучам во время конца света. Земля раскололась. Человеческая раса гибла, счет шел на миллионы жертв. Дожди хлестали изнасилованную землю.

— Не повезло им с погодой, — прошептал я в темноте, но Пэт не засмеялся.

Я чувствовал, как он ерзает в кресле рядом со мной, без энтузиазма опустошая огромное ведро сладкого попкорна. Через некоторое время я заметил, как у него в руке засветился мобильник.

— Почему ты не смотришь чертов фильм? — довольно резко осведомился я, пытаясь говорить тихо, хотя это казалось довольно устаревшим обычаем, все равно что уступать место в общественном транспорте или открывать дверь перед женщиной.

По всему залу можно было видеть светящиеся в темноте телефонные экранчики, люди наслаждались обедом и вели увлекательные разговоры. Их не могло расстроить даже зрелище конца жизни на Земле.

— Знаешь почему? — спросил Пэт и посмотрел на меня. — Потому что это просто — не знаю — порнография вроде одиннадцатого сентября или что-то в этом роде. Все эти картинки — люди, выпрыгивающие из домов, рушащиеся здания, тучи дыма и пыли на улицах — все это взято из новостей, стопудово.

— Не говори «стопудово», — сделал я замечание.

— Пинок для кретинов, — продолжал он. — Дешевый ужастик для придурков, чавкающих попкорном. Знаешь, о чем я думаю? Меня тошнит, если хочешь знать правду.

— А кроме этого? — спросил я. — Тебе не кажется, что он довольно хороший?

— Быстрорастворимая классика, — презрительно проговорил он.

Я поднялся и стал пробираться по проходу. Наш разговор мог вызвать недовольство сидящих рядом. Все равно что слишком громко разговаривать в библиотеке. Но им, казалось, было совершенно все равно.

Я стоял на улице, глядя на Лестер-сквер и ожидая, не появится ли Пэт. Мы еще никогда не уходили посреди киносеанса.

У нас всегда были видеофильмы. Когда уехала Джина, Пэту было четыре года, и его страсть к «Звездным войнам» еще усилилась. Это был другой мир, где он мог укрыться от мира реального, в котором чувствовал себя неуютно. У него были игрушки — восьмидюймовые Ханы Соло, Люки Скайуокеры и Дарты Бейдеры, защитного цвета модели «Миллениум фэлкон» и звездолетов-истребителей, световые пластиковые мечи, и все это валялось сплошным слоем так, что некуда было ступить.

Но прежде всего это были фильмы, которые он мог смотреть на видео, от которых его невозможно было оттащить и которые мы ходили смотреть в кино на сеансы, где их показывали сразу по два или по три. Раз в год всю трилогию можно было посмотреть в каком-нибудь захудалом кинотеатре Уэст-Энда. «Звездные войны». «Империя наносит ответный удар». «Возвращение джедая». В том возрасте, когда других мальчишек отцы водят на футбол, берут с собой на рыбалку или на другие развлечения, где нет необходимости много разговаривать, Пэт проводил целые часы, сидя в темноте, подкрепляясь «Фантой», изюмом в шоколаде и фантазией за сто миллионов долларов. Кино — это было наше. А теперь, похоже, все близилось к концу.

Он подошел ко мне, мы оба были сконфужены, стремились избежать ссоры. Потому что причины ссориться не было. Внутренний голос говорил мне, что надо просто посмеяться над этим концом света, доморощенным апокалипсисом. Но ни один из нас не улыбнулся.

— В Чайнатаун? — предложил я.

Он скорчил гримаску.

— Я не голоден, — ответил он, глядя на меня из-под челки. Потом опустил глаза на запястье. Он не носил часов. — Завтра в школу. Уже поздно.

Я кивнул, словно все уладилось и говорить больше не о чем.