Свободен (СИ)

          – Кому ты врёшь, Гарик? Я же вижу, как ты улыбаешься ему, не слепой в отличие от некоторых. Неужели вы ни разу... тьфу, бл*дство, как подумаю, так блевать тянет.

          – Мальчики, пол грязный, да и домой давно пора, что вы здесь сидите? – по лестнице поднималась классная, подошла  к ним и остановилась. – Роман, а Сергей Леонидович не ушёл?

          Ромка пожал плечами:

          – Я не слежу за ним. Отзанимались и разошлись.

          – Какой ты всё-таки грубый и невоспитанный, Роман. Игорь, – она обратила внимание на взбудораженный вид мальчика, – что-то случилось? Ты не заболел? – женщина подошла ближе, но в спортивном зале послышался шум и она, вспомнив, зачем, собственно, пришла сюда, обогнула этих двоих на полу и скрылась за дверью.

          – Я – никогда, я... да ты что, Ромка...

          Игорь не смог дождаться, пока классная закроет за собой дверь. Он задыхался, лицо пошло красными пятнами, он ощущал, как его тело гудит от липкой грязи всех этих невыносимых слов. Ему было всё равно – слышит ли их кто-нибудь или нет, он уже не мог сдерживаться, не мог себя контролировать.

          – Хватит. Надоел. Вали отсюда. Меня тошнит от вас, гомиков вонючих. И я тебя предупредил, больше никогда не подходи ко мне и не заговаривай, – Ромка медленно поднялся на ноги и пошаркал к лестнице.

          Неделю Игорь не ходил в школу – заболел: стакан ледяного пива, ещё один (вот удача – в холодильнике нашлась целая бутылка). Ему надо было чем-то залить всё, что бурлило и кипело в его голове, сначала залить, и чтобы наверняка – заморозить. Мобильный он выключил в ту же минуту, как вошёл в квартиру; четыре пропущенных вызова от Данила и одно сообщение от него. "Когда успел?" Игорь не в состоянии был услышать ни звука: в голове гудел, словно повёрнутый вспять, взбесившийся кровяной поток.

          После пива была кровать. "Заметит отчим или нет..." – он подумал скорее дежурно, нежели на самом деле беспокоясь.

          Сначала Данил звонил несколько раз в день – и где домашний номер-то раздобыл? Потом – реже, но Игорь не подходил. А потом его и вовсе перестали подзывать. В семье не жаловали беспроводные телефоны, и поэтому в коридоре на стене висел большой, похожий на офисный, кнопочный аппарат, с трубкой на длиннющем витом шнуре, его длины хватало практически на всю их квартиру. Кроме комнаты Игоря, пожалуй, находящейся в самом конце коридора, но дома он обычно разговаривал по своему мобильному.

          Все дни болезни Игорь провёл на кровати: туалет, ванная и снова кровать. Кровать, кровать... подушка под голову, одеяло – на лицо. Он словно отгородился от всех своей простудой, хотел спрятать свою боль. Не вышло.

          Пронзительная тишина, наступившая вечером, выползшая из комнаты Игоря захватила квартиру, оглушила всех, взяла в плен. Первый день семья с уважением отнеслась к его отвоёванному одиночеству. Со второго дня началась осада.

          Его любимая запечённая картошка... готовя что-нибудь вкусное мама, пусть временно, но вытаскивала Игоря на поверхность, выдёргивала из его тьмы. Поддерживал "на плаву" и дядя Сёма уже привычным для всех в доме фирменным ритуалом: входя в квартиру после работы, он детскими стихами пересчитывал всех, "кто на борту". Теперь каждый вечер, после ужина отчим приходил к Игорю в комнату и читал ему давно забытые им детские книжки: не спрашивая о предпочтениях, подходил к полке, вытаскивал за корешок понравившуюся и устраивался с ней на коленях в кресле. Или рассказывал что-то про неведомого кого-то и сыпал, как обычно шутками. Игорь не слушал, но звуки человеческого голоса: хоть кто-то поблизости, говорящий о чём угодно, но только не о его разрывающей грудь боли, не давали утонуть, захлебнуться в чернильной пустоте, в том вакууме, что поселился в нём в тот день, около школьного спортивного зала.

          После ухода отчима измученный за целый день бесконечными мыслями Игорь впадал в подобие сна – тревожная дремота накрывала точно плащом, заглушала думы, выключала измученный разум.

          Каждое утро, открывая глаза, Игорь не мог избавиться от дурноты, не той, что вычистив организм приносит покой каждой клеточке, а той, что давит, душит, мучает до пугающего желания не открывать глаз вовсе ни сейчас, ни в следующие дни. Он отчаянно цеплялся за всё то, что окружало его с самого детства: мама, фигурка орла на книжной полке, светящаяся неярким зеленоватым светом в темноте, шутки отчима, кровать с исписанным, исчерченным вдоль и поперёк деревянным изножьем, тёплая рука бабушки на голове, когда плохо, когда слёзы щиплют глаза, огромный словарь, что, сколько он себя помнит, стоял всегда на полке справа от всех его книг, из-за него стекло невозможно было задвинуть до конца, и потому тёмно-зелёный пыльный переплёт всегда глядел на него в немом укоре. Своим постоянством, своей неизменностью всё это понемногу заполняло его, придавало сил.

          Но и воспоминания не оставляли его – жгли, взрывали хрупкое душевное равновесие, успевавшее за ночь, точно несмелым ледком, затянуть растравленные днём раны. Каждый день приносил с собой новые порции вроде незаметных раньше и поэтому неоценимых мелочей, деталей. "Ромка прав, – толкалась, билась в нём открывшаяся истина, – Данил действительно смотрел на меня, словно он..." Лучше не договаривать, лучше молчать. Мужчины о таком молчат.

          Наступал следующий день, а Игорь всё думал и думал, вспоминал, будто специально растравляя себя, выковыривал из неведомых закоулков памяти все сказанные друг другу слова, жесты, улыбки, нечаянные касания. Нечаянные?

          В первый день, после выздоровления, он встретил Данила у школы. Тот стоял, прислонившись к забору, тут же, у распахнутой калитки, будто бы специально поджидал его, боясь пропустить среди толпы спешащих на первый урок.

          – Не подходи, – Игорь даже не посмотрел на него, когда говорил – прошёл мимо.

          – Подожди, Горьчик... – Данил пробежал за ним несколько шагов и почти воткнулся в развернувшегося взбешённого парня.

          – Как ты меня назвал? – Игорь всем телом подался к нему, словно хотел наброситься. – Ты что? Ох*уел совсем? Не смей! И не подходи ко мне больше! Ты мне противен!

          Игорь не любил мат и пока ни разу не ругался этими диковинными для него словами, обозначавшими и описывающими (как он узнал в девять лет), всё, что связано с голыми мужскими и женскими телами. Ему ещё тогда, в детстве, это показалось смешным, и именно поэтому он ни разу не произносил таких несуразных с его точки зрения буквенных конструкций. Но сейчас, оно, это слово, вылетело само – он сам не заметил как.

          Учебный год походил к концу. Игорь становился всё более замкнутым: он целиком сосредоточился на себе, своих чувствах. В школе его интересовало только одно – учёба. Ромка по-прежнему не обращал на него внимания, правда, заметив, что бывшие друзья-приятели перестали общаться, про себя ухмыльнулся, сделав соответствующий вывод. Данил при редких встречах, даже скорее столкновениях с Игорем в дверях кабинетов, на лестнице или в столовой старался поскорее исчезнуть – попросту сбежать. Он больше не смотрел на него так, как раньше. Он вообще избегал поднимать глаза на Игоря.

          Но в школе было ещё терпимо – всё отвлекало. А вот дома... дома Игорю приходилось не сладко. Его родная ласковая змейка, потеряв хозяина, превратилась в злобную гадину, которая больно вгрызалась в него своими длинными ядовитыми зубами, рвала и отравляла: ему до физической боли не хватало... Данила. Игорь и сам не понимал, как получилось, что он так сильно привязался к нему. Как так произошло, что Данил, оказывается, так много значил для него? Разговор с Ромкой у спортзала словно открыл дорогу его чувствам: они вырвались на свободу, хлынули, сметая все его установки, весь здравый смысл, всю выдержку. Игорь хотел видеть его, разговаривать с ним, делать вместе уроки, сидя за одним столом и касаясь его ноги своей коленкой. Он хотел снова ехать вместе на дребезжащем заледенелом трамвае до самого дальнего, но особенно красивого парка на окраине; тогда им пришлось тесниться вдвоём на одном сиденье, – путь был неблизким. Слишком быстро доехали, слишком близко сидели, слишком тепло им было на том звенящем от мороза пластиковом кресле.