Я -- дерево. Я -- стекло

Я полюбил Игоря, или понял, что люблю, когда ему было четыре года. И больше не думал, что он обуза, и что он делает меня несчастным.

Я слушала Диму, и незаметно сердце замедлило темп, а Скелет ушел из комнаты и из моей жизни, хотя бы временно. Тихий, спокойный, голос Димы усыпил голоса в голове, а то, что он поделился своей историей, которую он, возможно, никому больше не рассказывал, бальзамом пришлось по моему истерзанному достоинству, и я почувствовала себя нужной.

— Не знаю, почему я рассказал тебе именно это. Наверное, я просто скучаю по нему.

Дима улыбнулся и спросил:

— Как ты?

Я ничего не ответила, чувствуя внутренне опустошение, отчего ни одно слово не приходило на ум, но попыталась вложить в свой взгляд всю полноту своей благодарности, надеясь, что он поймет.

— Ты держишь ее? Держи! — раздался голос мамы. Она зашла в дверь, держа в руках шприц. Он испугал меня, и я стала вырываться.

— Что это? — спросила я.

— Надя, не двигайся, — ответила мама. — Держи ее крепче.

— Что это? — спросил Дима.

— Успокоительное.

Я хотела спросить маму, почему она никогда не отвечает на мои вопросы, но язык не слушался. Казалось, сердце перестало биться, и реальность еще сильнее отдалилась от меня.

— Как не вовремя, как не вовремя, Надя, — устало проговорила мама, присев на место Димы.

— Почему не вовремя?

— Мне через неделю на работу надо. Я ухожу на сутки. Дед что-то совсем прихворал, надо следить за ним. Ох, не вовремя. А если не пойду, так Иннокентий не посмотрит, что он дружил с моим мужем, и уволит. Он нанимал меня сиделкой не для того, чтобы я четыре раза в год отпуск брала.

Мама покачала головой, но подумав, выпрямила плечи, и глаза ее перестали тревожно разглядывать мое лицо, а уверенно поднялись на Диму. Поглаживая мою руку, она заговорила:

— Придется попросить Валю. Я не оставлю Надю в таком состоянии без должного присмотра.

— Кто такая Валя? — спросил Дима.

— Не фамильярничай. Для тебя Валентина Олеговна.

— Хорошо, — выдохнул он. — Кто такая Валентина Олеговна?

— Медсестра. Мы с ней познакомились в больнице, где я работала. Она сейчас тоже на пенсии. Раньше Валя всегда сидела с Надей, но недавно сказала, что хочет на отдых, устала.

Мама передернула плечами, сжав мою руку.

— Устала, видите ли. А мне на кого Надю оставить? Но, думаю, она согласиться на один вечер.

Голова закружилась и затуманилась, я уже начала проваливаться в сон, но голос Димы вывел из секундного сновидения:

— Может, лучше Наде в больницу лечь?

— Опять ты со своими советами, племянничек, — сказала мама раздраженно.

— Тетушка, — копируя ее интонацию, ответил Дима, — я же как лучше хочу.

— Все тебе смешно, только мне не до смеха. Не хочу я пока, чтобы Надя в больницу ложилась. Может, обойдется еще. Такое бывало. Посмотрим…

Голос матери становился все тише и тише, туман окончательно поглотил меня, и я, наконец, уснула долгим, крепким сном.

Дима

Струны звенели, шептали, дрожали, едва я их касался. Затвердевшие кончики пальцев умело перебирали их и зажимали, и мелодия струилась, словно карамель с растаявшего леденца. Тишина наполнялась звуками, такими нежными, даже несмелыми, что мелодия усыпляла. Играя ее, я почувствовал, как расслабляюсь, точно по телу разлили сироп, и начал растворяться. Вокруг, вместе с музыкой, создавалась отгороженная от остального мира вселенная: в ней не было проблем, неразрешенных задач, в ней существовала только музыка.

Мелодия летела, закручивалась, поднималась до вершины и была близка к заключительному аккорду, но стоило, всего на секунду, вспомнить о деньгах, как рука дрогнула, и все оборвалось, будто старческая жизнь. Тишина вновь завладела комнатой, и вселенная распалась, позволив действительности обрушиться на меня.

Я вспомнил события последних дней, и злость на самого себя и на всех вокруг на мгновение стиснула горло, и желудок скрутился в комок раздражения. Я вспомнил веселые дни кутежа, пролетевшие ночи в клубах и в кино, всех новых знакомых, их пьяный смех и запах сигарет. Я вспомнил, как было весело, и, выпив, каким щедрым я становился.

В воспоминаниях возникло лицо Жени, ниоткуда появившегося парня, как я брал у него взаймы деньги, и с каким серьезным видом он сказал, чтобы я на неделе их вернул.

Я попытался переключиться на что-то другое, начать играть новую мелодию, но пленка воспоминаний уже не могла перестать прокручиваться, и я вспомнил, как бездумно тратил деньги налево и направо, а через две неделе Женя уже вытряхивал из меня долг. Я вспомнил, как прижал к стенке Сашу, пытаясь заставить отдать то, что он занимал. Отчаянье завладевало каждой клеткой тела, и я начал дрожать от напряжения и злобы. Саша, подняв руки к верху, уверял, что вернет позже, обязательно, впрочем, если они мне так нужны, я могу попросить у своих родителей, или у тети.

Но стоило заговорить с мамой насчет денег, она заверещала, что они уже присылали, что я обещал тратиться только на необходимое, и что у них сейчас нет. А тетя Марина ходила взвинченная и усталая, и я не решался с ней заговорить.

Женя продолжал настаивать, и я, в свою очередь, понимал, что сумма немалая, и нужно вернуть, сейчас же, немедленно, но не знал, откуда их достать.

Я заиграл снова. Злобно дергая за струны, терзал гитару, и не обращал внимания на ее жалобное завывание.

Деньги. Снова эти деньги. Ах, если бы они у меня были, я был бы намного счастливее, и не знал никаких проблем!

Надя сидела в беседке и разглядывала цветы. Она надела несколько мешковатых свитеров, но все равно дрожала под осенним колючим ветром. Ее прилизанные волосы закрывали лицо, кроме шепчущих что-то губ, и прищуренных в настороженности глаз.

— Можно к тебе присоединиться? — спросил я.

Надя не ответила. Дрожа от холода, она продолжала глядеть перед собой. Я вернулся в дом и принес ей плед.

— Как ты себя чувствуешь?

Я задал еще несколько вопросов, но она открыто проигнорировала их.

Злоба из-за денег и долга подкрепилась раздражением из-за ее поведения. Захотелось встряхнуть ее, чтобы она очнулась, и, пытаясь, подавить навязчивое желание, я резко поинтересовался:

— Я покурю, если ты не против? — и, не дожидаясь ответа, зажег сигарету.

Некоторое время я наблюдал за дымом, как он извивается, рассеиваясь на ветру. Когда я заметил, что и Надя наблюдает за ним, протянул ей пачку. Она качнула головой и отвернулась.

Ветер путал ей волосы, они хлестали по лицу, но Надя не обращала на это внимание. Она перестала дрожать, замерла, точно окаменела. От нее пахло немытым телом и чем-то кислым, губы искривились в улыбке, за которой не скрывалось никаких эмоций; только пальцы, скрюченные, теребили золотое колечко с алым цветком, между лепестками которого икрились зеленые камни.

— Что за кольцо?

Надя, казалось, не услышала вопроса, но сильнее затеребила его на указательном пальце, а потом все же ответила:

— Это папа подарил.

На мгновение я ощутил укол совести за возникшую идею, но в голове уже успела засесть бессердечная мысль: «Зачем сумасшедшей кольцо? Оно ведь ей ненужно совсем, а мне бы решило проблему». Я расстроился, что способен подумать о чем-нибудь подобном, и, пытаясь отогнать эту мысль, спросил:

— Вы с папой ладили?

— Да, — не отрывая взгляда от цветов, ответила Надя, — Я всегда хотела быть штангой, как и он.

— Я тебя не понимаю.

Надя пожала плечами и рассмеялась, к чему-то прислушиваясь.

— Слушай, — продолжил я. — а у вас же раньше были деньги, да?

— Моя расплата, — ответила она.

— Деньги — твоя расплата?

Надя посмотрела на меня.

— Раньше были деньги, была и я, а теперь денег нет, и души моей тоже нет. Они говорили, что меня нет без денег. Наверное, они правы.

Она задумалась и добавила:

— Куклы на нитках были правы. Кукла с деньгами осталась без денег и без ниток. Надо было мне стать, как и они, с нитками.