Я -- дерево. Я -- стекло

— Ты слышала, что сказал доктор. И мне глубоко наплевать, что ты думаешь на этот счет!

— Не буду, — бесцветным голосом ответила Надя. — Утонувшая Девочка говорит…

— И на то, что говорит… «Утонувшая Девочка», мне тоже глубоко наплевать!

Тетя Марина заметила меня и, вздернув подбородок, сказала:

— Ах, это ты, Дима. Ну что ж, с пробуждением.

Я хотел поздороваться в ответ, но она уже успела отвернуться и заговорить с Надей.

— Если ты сейчас же не выпьешь эти чертовы таблетки, клянусь, я впихну их в тебя! Или ты сомневаешься?

Надя прижалась к столешнице, и покраснела. Вся ее твердость исчезла, а голос стал еще более неживым.

— Нет, не сомневаюсь, — ответила она, не поднимая глаз.

— Вот и отлично. Еще раз выпьешь вечером, я прослежу.

Когда Надя запивала таблетки, пластмассовый стаканчик в ее руках дрожал.

— Почему ты не хочешь принимать лекарства? — спросил я.

Надя вздрогнула, не ожидая, что я к ней обращусь, и от моего взгляда еще больше покраснела, хотя глаза ее продолжали оставаться такими же стеклянными. Она хотела что-то ответить, но ее перебила тетя Марина:

— Кого интересует, что ей там наговорили ее несуществующие голоса! Хотя Надя слушает их, а не меня, свою маму!

Тетя вздохнула и уже спокойным голосом продолжила:

— Надя болеет, Дима. Что ты хочешь услышать от шизофреника? Что это «Старикашка» сказал ей порезать вены? Что это «Утонувшая Девочка» не дает ей принимать лекарства или что она бьет посуду, чтобы голоса перестали кричать?

Надя, притихнув, слушала тетю Марину, и ничто не выдавало ее состояния: руки, словно не принадлежавшие ей, свисали с плеч, лицо, точно воском залитое, не выдавало никаких эмоций, и только глаза, теперь не стеклянные, а внимательные следили за матерью.

— Она как ребенок, — снова заговорила тетя Марина. — За ней нужен глаз да глаз, ведь она ничего не понимает: все слишком для нее сложно. Вот только если бы Надя не упрямилась, если бы дала мне самой о ней позаботиться, без возражений, все было бы иначе.

— Я так не думаю.

Тетя Марина улыбнулась, раздраженно скривив губы, и с издевкой спросила:

— Неужели? Так, значит, ты лучше меня знаешь?

— Нет, конечно, нет. Куда же мне до вас, тетушка?

Я рассмеялся, но она в ответ вспыхнула, резко выпрямила плечи, и уже собиралась что-то сказать, но я опередил ее, продолжив:

— Просто мне кажется, что если Надя может сама гулять на улице, то в состоянии есть с обычной посуды. Можно ее просто попросить, и она тогда уж постарается не слушать голосов. Да, Надя?

Надя посмотрела на меня долгим, осознанным взглядом и кивнула.

— Не нужно меня учить, ясно? Ты ничего не понимаешь, совсем ничего!

Тетя Марина стукнула по столу и, нахмурившись, покачала головой.

— Не ожидала от тебя, Дима. Думала, ты будешь помогать, а не критиковать. Да если бы ни я, Надя не слезала бы с таблеток. За все время, что она была дома, у нее всего раз случился психоз. Ты не знаешь, что это такое, не знаешь, на что мне приходится идти, чтобы у нее продолжалась ремиссия. Так что не надо говорить, что делать, а что не делать! И хамить мне не надо, племянничек.

Голос тети Марины хлестал словно плетка, резко, грубо, бескомпромиссно, и я ощутил двоякое чувство: раздражение и невольное восхищение за ее решительность и твердость.

— Простите, — сказал я. — Я не хотел вас обижать.

— Чего это мне обижаться? — ответила тетя Марина, еще больше вздернув подбородок. — Просто не лезь не в свое дело.

Надя, наконец, отошла от столешницы, напомнив о себе. Она прошла мимо нас и легла на ковер в коридоре, свернувшись калачиком. Я посмотрел на тетю Марину, и ее взгляд, устремленный на меня, как бы говорил: «Ты ничего не понимаешь, она — тоже».

Надя

Я лежала на полу полдня, и видела перед собой ноги, ноги, ноги. В носочках, в тапочках, босиком. Я видела каждую ворсинку, каждую пылинку, упавшую на ковер, и эта близость, ощущение опоры подо мной и за спиной, давали мне спокойствие. Я понимала, что это, возможно, выглядит странно. Конечно, понимала, не настолько же я безумна! И все же... и все же. Как там было спокойно!

Голоса в голове ругались, царапались, сжимали от злости органы. Я чувствовала, как они копошатся внутри меня, будто огромные черви, терзают сердце, пытаются вырваться из плена.

Я не знала, принадлежит ли мне собственное тело; мысли, что водопадом возникают в голове, действительно ли мои, а не впихнутые кем-то; чувства, что ураганом сметают прежние, только что испытываемые, эмоции, не навязаны ли мамой или докторами или Димой, да кем угодно. Я ничего не знала, и от этого было страшно.

Я лежала на полу, но иногда уносилась прочь от реальности к другой, более реальной. Туман сгущался, становился плотным, осязаемым, в то время, как действительность теряла четкость и объемность. Все виделось в каком-то искаженном виде, каждое движение удлинялось, делилось на фрагменты. Мама шла от комнаты в комнату целую вечность, а говорила так быстро, что смысл было невозможно уловить.

Я тонула в океане эмоций: в страхе и радости, в злости и равнодушии, в отчаянье и умиротворении.

— Да пропади все пропадом! — воскликнула мама, уронив кастрюлю.

Раздавшийся звон можно было сравнить со звоном колокола, а то и громче, и от этого звука кожа стала гусиной, и волосы встали дыбом. Когда до меня дошел смысл сказанных слов, я вскочила и закричала, потом снова упала, сжавшись в стену, и снова вскочила. Мама выбежала из кухни, и Дима поспешно спустился с лестницы.

— Что с тобой? — спросили они, но я не могла ответить. Я уже забыла почему, но знала, что пропаду, должна пропасть, а куда и кто мне велел — не имело значения.

Звенел колокол, тряслись стены, и голоса кричали в голове. Я видела, что мама волнуется, и от этого Утонувшая Девочка закричала еще сильнее:

— Ты расстраиваешь ее! Ты виновата! Когда же ты перестанешь создавать всем столько проблем? Всем стало бы легче, если бы ты пропала. Пропади, Надя! Пропади!

И Женщина заливалась слезами:

— Я устала! Хочу слоновое сердце! Хочу заживать как собака!

— Хочу слоновое сердце, — повторила я за ней. — Хочу заживать как собака. Хочу…

Дима подхватил меня на руки и отнес в комнату. Он присел на край кровати и стал придерживать за руки, несильно, но достаточно, чтобы я не смогла вырваться.

Кто-то закашлял, и запахло пеплом. Это пришел Скелет. Я никогда не видела его, но слышала каждое движение.

Он подошел ко мне, бренча своими костями и шелестя плащом, закашлял, и пепел упал на волосы, и запах сожженной души заполонил комнату. Затем он нагнулся и вцепился в мое сердце. Оно трепетало в его руках и билось в агонии, и он вырвал его из груди, и кровь, такая горячая, начала стекать с раздробленных ребер.

— Надя, — услышала я. — Надя, посмотри на меня. Ты слышишь? Кивни, если слышишь.

Я кивнула, но слезы брызнули из глаз.

— Хорошо, тогда слушай. Как-то раз мы с братом пошли на озеро. Это было примерно пять лет назад. Я тогда очень злился на него, потому что хотел пойти с друзьями на вечеринку, а вместо этого должен был сидеть с ним. Игорь не замечал моего настроения, он прыгал и скакал вокруг меня, говорил, как он рад и как ему весело. А я в это время думал только о том, что не хочу быть здесь, и почему это я должен отдуваться за родителей, это же не мой ребенок.

Я разрешил Игорю пойти купаться у берега, а сам лег на пляже, продолжая думать, какой же я несчастный. Я думал и думал, злился на все на свете, пока не понял, что не вижу брата. Сначала я просто окликал его, потом подскочил и стал громко звать по имени, и только тогда побежал к воде и нырнул. Одежда прилипла к телу. Я помню это чувство. Вода была холодная, а я пустил брата купаться.

В тот момент... Знаешь, я никогда так не пугался. Тогда я понял, насколько дорог мне брат, и, наверное, в первый раз искренне подумал, что люблю его.

Я испугался, что Игорь утонул, а потом услышал свое имя. Игорь стоял на берегу и ел мороженое. Какая-та девчонка угостила его, когда он отплыл от меня и не мог уже найти, среди других отдыхающих. Я разозлился, то ли на себя, то ли на него, то ли из-за своей откровенной паники, но потом обнял брата, так крепко, что он выронил мороженое.