Я -- дерево. Я -- стекло

Я молчала, и думала об осьминогах и ручках, представляла, как люди высасывают чернила и пишут, а птицы без перьев. Птицы без перьев не летают, они пишут письма, но не знают об этом… Как же мы живем без душ?

Психиатр поджал губы, как делал всегда, когда раздражался из-за моего поведения, и сказал:

— Надя, пойми, это в твоих же интересах мне помогать. Надо попытаться решить проблему, но для начала ты должна принять мысль о том, что больна, больна шизофренией. Ты должна смириться с этой мыслью и научиться сдерживать психозы. Рецидивы никому не нужны, так ведь? — он улыбнулся. — Если ты поймешь это, если пойдешь на встречу, мы сможем добиться улучшения. Ты понимаешь это?

В этот момент я понимала только то, что болит голова. Мозг набух, заполнил весь череп, и от этого начал давить на кости. Я тронула уши, проверяя, не вылез ли мозг через отверстия, и покачала головой. Глаза тоже болели от давления на них. Мне казалось, что голова вот-вот взорвется, и взяла шарф с колен, а потом повязала его вокруг головы, чтобы хоть как-то удержать кости на месте. В какой-то момент я услышала треск и, испугавшись, что мозг вытечет через эту трещину, затянула шарф потуже.

Психиатр внимательно следил за моими действами, а затем о чем-то начал спрашивать, но я не слушала его.

— …важно понять. Скажи, что ты чувствовала, когда писала последнюю запись? — наконец, услышала я. Мозг продолжал набухать и увеличиваться, но боль притупилась, и я нашла в себе силы сказать:

— Что… что мною кто-то управляет. Скелет стоял за спиной, он пришел за сердцем. А внутри пусто. Дырка.

Я вспомнила те чувства, и они тут же волной накрыли тело. Страх вызвал крупную дрожь, стало холодно, казалось, ветер щупальцами касается лица и волос, забирается под одежду, щипается и кусается.

Я закрыла глаза и замотала головой.

— Шелест его плаща. Я слышу его. Вы слышите его? Такой громкий, как ваше сердцебиение. Шрых. Шрых. И кашляет пеплом.

Я вздрогнула и попыталась отряхнуть пепел с плеч.

— Надя, успокойся. Сосредоточься на моем голосе, — медленно проговорил психиатр. — Ты должна понять, что твои галлюцинации: неприятные запахи, голоса и непонятные звуки — всего этого нет. Они в твоей голове. Ты должна перестать их бояться.

Я была должна. Должна. Должна. Сколько всего я была должна. Я все осознавала, но как я могла это сделать?

Он просто не понимал, не слышал того, что слышала я. Может, этих голосов нет. Но… но как же? Вот они. А где я? Меня нет, есть только эти голоса и мое мертвое, бездушное тельце. А меня — нет.

Он просто не знал. Не понимал. Мне надо было найти себя, найти свою душу и съесть. Тогда не было бы той пустоты. Как пусто внутри…

Я заплакала и засмеялась одновременно. Грудь сдавило, и я стала задыхаться. Так было пусто внутри!

Если я не смогу заполнить эту пустоту, она поглотит мои органы, подумала я.

Психиатр говорил что-то и говорил, а я в это время рвала подкладку сидения, не спеша, чтобы он не заметил, и начала вытаскивать пух. Я набрала его как можно больше и запихнула в рот.

Слезы брызнули из глаз.

Как пусто внутри! Как больно!

Психиатр подскочил и силой заставил выплюнуть пух. Я почувствовала, как пустота стала еще глубже, как она начала съедать изнутри, и я стала метаться и кричать, пытаясь вырваться из чьих-то — я уже не понимала чьих — рук.

Нужно было заполнить эту всепоглощающую пустоту, и я сильнее порвала подкладку, и успела запихнуть в рот пух еще до того, как кто-то сцепил мои руки и увел.

Когда меня дотащили до конца коридора, я обернулась, и увидела психиатра; он стоял, сложив руки на груди, и даже издалека было заметно его озабоченное, расстроенное лицо.

Наконец, промелькнуло осознание происходящего. Очередная госпитализация.

Дима

Никогда еще до этого я не видел тетю Марину в таком состоянии: огромные синяки под потухшими глазами, сгорбленная спина, трясущиеся руки. Она сидела в ее отчего-то любимом уродливом кресле, укутавшись в одеяло, но все равно дрожала. Я капал валерьянку в стакан.

— Это я во всем виновата, — сказала тетя Марина, вырвав его у меня из рук.

Я сел рядом на диван и в утешении коснулся ее плеча.

— Она болеет, и госпитализации не обратимы. Ничего ведь страшного не произошло. Ее там вылечат.

— Ничего страшного? — губы тети скривились в насмешке. — Я обещала Наде, что она больше никогда не вернется в больницу, что я этого не допущу. Я подвела ее, свою маленькую девочку.

Тетя Марина скривила лицо в немом плаче и вытерла глаза от накатывавшихся слез.

Я чувствовал себя беспомощным, не в состоянии помочь ее беде, и говорил какие-то бесполезные утешительные слова, которые не могли вызывать в тете ни облегчения, ни надежды.

— Все будет хорошо, — сказал я. — Наде полегчает, вот увидите. Она вернется домой, и все будет как раньше.

— Что будет как раньше? У нее шизофрения, господи!

Тетя Марина дернула плечом, откидывая мою руку, помолчала немного, а потом попросила:

— Дима, возьми, пожалуйста, на кухне в баре вино, две чашки и принеси сюда.

Когда я принес, тетя налила себе и тут же залпом выпила. Я сделал глоток за компанию и сказал:

— Не убивайтесь вы так. Все будет хорошо.

— Ты как всегда само спокойствие, племянничек, — она взглянула мне в глаза и грустно улыбнулась. — А мы ведь с тобой похожи. Никогда бы не подумала, что у моей до тошноты послушной, мягкотелой сестрицы будет такой эгоистичный, прямолинейный сын.

— Эгоистичный? — улыбнулся в ответ я, пытаясь не обращать внимания на то, как на удивление неприятны оказались ее слова.

Тетя Марина хотела что-то сказать, выплюнуть то, что она обо мне думает, но промолчала, продолжая внимательно смотреть в глаза. Потом она отвернулась и тихо заговорила:

— Кажется, будто бы сумасшествие не может тебя затронуть, — тетя невесело засмеялась, словно над собой, затем продолжила: — Оно бывает в фильмах, книгах, у дальних Оно бывает в фильмах, книгах, у дальних знакомых. Опасность сойти с ума слишком пугающая и оттого призрачная. Я могла бояться, что мою дочь ограбят, изнасилуют, убьют, что она попадет в аварию или станет инвалидом. Но я и не думала, что придется бороться с чем-то настолько неосязаемым.

За окном сверкнула молния, и забарабанил дождь.

— Это безумие стучится к нам в дом, — прошептала тетя.

Оказавшись во владении сумерек, гостиная медленно погрузилась во мрак. Я хотел включить свет, но тетя Марина предложила зажечь пару свечей. В тишине мы просидели еще полчаса, слушая осеннюю музыку, и глядя на пляшущие тени по потолку и стенам, пока тетя не прервала наш безмолвный разговор, почти шепотом заговорив:

— Как-то я попросила Надю прибраться. Я пошла в магазин, а когда вернулась, заметила разбитую вазу на полу. Я начала звать Надю, но она не отзывалась, пока не нашла ее в туалете. Надя сидела на коленях, возле унитаза, в который она засунула букет цветов, и плакала. Я спросила, почему она плачет, и Надя ответила: «Я испугалась, что убила цветы».

Она помолчала, тяжело дыша, а потом добавила:

— Надя неплохая девочка, ей просто не повезло. Она заслуживает счастья. Правда?

Тетя Марина посмотрела на меня, сузив глаза, и поджав в нерешительности губы.

— Да, — ответил я. — Ваша дочь заслуживает счастья.

Тетя улыбнулась. Ее взгляд смягчился, да и она сама вся обмякла, опустив голову на подлокотник, и быстро уснула.

Я подоткнул одеяло и ушел на веранду. Было холодно, и закурить из-за ветра и дождя не удалось, как я ни старался, но уходить не хотелось: прохлада отрезвляла затуманенный тревогой мозг. Черное небо время от времени озарялось молниями, и тогда можно было заметить плотные облака, грозно нависшие над городом.

Интересно, подумал я, если бы я не взял у Нади кольцо, попала бы она в больницу? И думала ли об этом тетя Марина, когда недавно с такой неприязнью глядела на меня?

Загромыхал гром, и вместе с ним загромыхало что-то во мне, и я вдруг с горечью осознал, что слова тети о том, что я эгоист, ранили меня только потому, что это правда.