Я -- дерево. Я -- стекло

— Что рот разинул? Думаешь, мне так легко ее держать?

Тетя Марина скривила губы в насмешке и нахмурилась, сделав вид, что рассердилась. Я виновато улыбнулся и взял гитару. Некоторое время я испытывал молчаливое восхищение, едва касался струн, гладких боков гитары, заглядывал в розетку, будто мог там что-то найти. Я присел на стул и начал наигрывать мелодию, потом остановился, покрутил колки, снова заиграл и снова покрутил. Когда я ее настроил, сыграл мелодию до половины и только потом вспомнил, что не поблагодарил тетю Марину.

Она стояла у прохода кухни, сложив руки на животе. Ее улыбка дрожала на кончиках губ, и выражение лица хоть и оставалось грустным, все же было добрым. Я положил гитару на стул, где сидел, и подошел к ней.

Тетя казалась маленькой, такой, какая она и есть на самом деле, едва достающая мне до плеча. Она запрокинула голову, чтобы смотреть мне в глаза и улыбнулась. Мне показалось, что она сейчас заплачет, и я обнял ее прежде, чем увидеть слезы.

— Спасибо, — прошептал я. — Спасибо.

Не отвечая, тетя обняла меня. Я смотрел на стену перед собой, и думал о том, какой же я эгоист. Это слово опять кольнуло грудь. Было приятно, что тетя подарила гитару, и в то же время совестно.

— Надя не теряла кольца, — сказал я, не имея сил сдерживать комок вины, с каждой секундой растущий в горле, — я взял его.

Тетя отстранилась от меня и вытерла глаза. Я не заметил ее слез, но знал, что она плакала.

— Я так и поняла.

Сначала смысл ее слов не дошел до меня, но, когда дошел, вызвал еще больший прилив чувства вины.

— Почему… почему вы не сказали?

Мое лицо пылало, и в комнате было так жарко, что стало нечем дышать.

— Зачем? — тетя улыбнулась. — Я хотела, чтобы ты сам признался.

— Поэтому вы подарили мне гитару? Чтобы мне стало стыдно?

— Нет. Я подарила тебе гитару, потому что ты любишь играть и потому что ты — мой племянник.

Она коснулась моей щеки и сказала:

— Мы с Надей тебя очень полюбили, но если ты еще раз что-нибудь подобное сделаешь, как с кольцом, поедешь домой. Понятно?

— Понятно.

Тетя Марина улыбнулась, заметив, что я глажу гитару.

Надя

Многие знают, что такое дежавю. Знают это странное чувство повторения, будто ты проживаешь отдельный кусок жизни во второй, а может быть и в пятый раз. Но у этого слова, этого состояния есть нечто противоположное — жамевю.

Когда лечащий врач подвез меня до дома (что было очень мило с его стороны), когда я вышла из машины и впервые после четырехмесячного отсутствия взглянула на дом, я ощутила щемящее, опустошающее чувство жамевю.

Точно незваная гостья, я стояла у ворот и не смела зайти. Казалось, это незнакомый мне дом, и это не моя мама стоит у двери и поспешно сбегает с крыльца. Казалось, эта незнакомая женщина бежит ко мне целую вечность и еще целую вечность держит в объятиях. Казалось, я заняла чье-то место, заняла без спросу, и что сейчас я должна находиться не здесь, а там, в больнице, лежать на деревянной кровати и слушать крики больных или разговаривать с вечно курящей санитаркой.

Но это чувство быстро прошло, и я, наконец, поняла, что дома.

Мама не сказала ни слова, когда обнимала меня. Потом она отстранилась и посмотрела долгим, горящим взглядом, который сказал мне больше слов. Этот взгляд кричал о том, как она скучала и как она сожалеет, и что я ни в чем не виновата.

— Виновата, — сказала Утонувшая Девочка.

— Нет, — подумала я.

Когда мы зашли в дом, Дима стоял у лестницы, держа левую руку на перилах. Когда наши глаза встретились, он выпрямился и улыбнулся. Его улыбка была радостной, без тени жалости и сожаления. Он тоже ничего не говорил. Так мы и замерли.

Я чувствовала горячую, влажную от вытертых слез мамину руку, как она прижимала меня к себе, словно боялась, что я убегу или испарюсь, или меня заберут назад.

Когда я в последний раз была дома, за окном плакало небо, холод морозил землю и души, и вся природа находилась в каком-то хаосе. В моей голове тоже был хаос, и мысли так же хаотично кружились, как и сухие листья, сорванные ветром.

Сейчас на улице весна. Все еще переменчивая, неспокойная, но все же весна. И впереди меня ждут не морозы, а палящее солнце и зеленые лужайки, карамельное мороженое, прогулки на велосипеде и, конечно же, солнечные зайчики.

Я улыбнулась, хоть мне и хотелось спать от таблеток, и все тело было набито ватой.

На мгновение, показалось, что я и вправду набита ватой, и улыбка сошла с моего лица, сменившись ужасом. Но, увидев, как Дима напрягся, следя за мной, я успокоилась.

Никакой ваты во мне нет, подумала я, только жизнь и сломанные надежды.

— Я приготовила тефтели. Ты все еще любишь тефтели? — сказала мама.

Я засмеялась, и слезы выступили на глазах.

— Ну, наконец-то нормальная реакция, — засмеялся в ответ Дима. Мама хлопнула его по груди, и в этом жесте я заметила привязанность, которой раньше не было.

Жизнь вернулась в прежнее русло. Мне стало легче, и голоса практически не тревожили. Непривычная тишина в голове принесла покой, но иногда я принимала внешние звуки за галлюцинации и пугалась, что психоз возвращается. Потом это прошло. Я до сих пор была странной, как говорил Дима, но вполне адекватной. Почти все время я проводила в беседке, разговаривала с цветами, просто потому, что привыкла с ними разговаривать. Я даже прибралась у себя в комнате под надзором мамы. Хомяка пришлось отнести в стирку, и я просидела возле стиральной машины весь цикл, глядя в барабан, как нос или глаза игрушки с цоканьем ударялись о стекло.

Прошло еще несколько месяцев, когда голоса стали громче. Я всегда знала, что рецидив неизбежен, но расстроилась и опять замкнулась в себе. Утонувшая Девочка снова начала командовать.

Мама была на работе, когда я окончательно и бесповоротно поняла, что мне стало хуже. Мы с Димой сидели на крыльце. Ступеньки были теплыми от солнца, летали бабочки около цветов, и небо было такое голубое, что, глядя на него, болели глаза.

— Я в лабиринте, — сказала я Диме.

Он повернул ко мне голову, сощурив глаза от солнца, и, улыбаясь, спросил:

— Что?

— В лабиринте. Я потеряла дом, а психоз знает, где он. Он найдет его, и мне придется разговаривать с курящей санитаркой.

От воспоминаний о больнице я задрожала и обхватила себя руками. Дима перестал улыбаться. Он сцепил руки в замок и некоторое время молчал, прежде чем спросить:

— Почему ты заболела?

Этот вопрос удивил меня.

— Не знаю.

— Просто мне кажется, что должна быть какая-то причина, ведь так? Ангина появляется из-за холодных напитков, язва — от вредной еды. А шизофрения — болезнь души, и, может, ты довела себя до такого состояния из-за переживаний?

Я отстранилась от него и попыталась уйти, но Дима взял меня за руку и опустил на место.

— Прости, — он улыбнулся. — Я не хотел тебя обижать. Конечно, ты не виновата в этом. Но причина же должна быть?

Он коснулся указательным пальцем моей груди, там, где сердце, и сказал:

— Может, причина здесь, — затем коснулся головы, — а не здесь.

Я смотрела на Диму, пытаясь заглушить голоса в голове, но Старик уже кричал во мне:

— Ох уж эти сосунки! Вечно строят из себя философов!

— Он прав, — сказала Утонувшая Девочка. — Ты виновата в своей болезни.

— Не виновата, — я покачала головой и закрыла лицо руками. — Не виновата. Нет. Нет. Нет.

Дима коснулся моего плеча.

— Эй, — шепнул он. — Ты чего? Я не хотел тебя расстраивать, и не говорил, что ты виновата.

— Сказал. И Утонувшая Девочка сказала.

— Ты слышишь ее голос сейчас? Скажи, что она неправа.

— Она права. Она всегда права. Я виновата.

Весь мир стал таким огромным, а я такой маленькой, что казалось, он раздавит меня.

Я так устала, хотелось тишины, хотелось спокойствия, но безумие не знает спокойствия. А я, похоже, безумна.

Осознание этого принесло неожиданное умиротворение. Я безумна. Не нужно больше тратить силы на борьбу с самой собой.