Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

ПОПОЛАМ

— Они сложили эти саманные блоки в ряд на лужайке между нашими домами, — сказала Белл.

— Да, знаю, — сказал я. Потом подошел к окну и остановился, глядя на их дом. Оттуда отчетливо доносились громкие звуки пианино. — Я был здесь утром, когда он привез эти блоки. — Рубашка сделалась влажной от пота, и я разделся. — Он сделал три ездки и каждый раз привозил полный багажник. Ему помогали трое парней. — Я помахал рубашкой и прошел в свою комнату. — Я даже знаю, где он их раздобыл. На стройке рядом с инженерным училищем. Там этих блоков навалено — с пирамиду Хеопса. Да ты их видела! Они хорошо заметны из автобуса. — В моей комнате звуки пианино уже не столь отчетливы. Белл вошла следом.

— Они проводят границу, — сказала она. — Они обозначают рубеж.

Я повесил рубашку на спинку кресла.

— Вот именно, — сказал я, — вот именно. — Майка тоже мокрая. Я снял и ее.

— Все идет к тому, что они поставят забор, — сказала Белл.

— Заборы создают добрых соседей, — произнес я. Достал из шкафа зеленое полотенце и тщательно вытерся.

— Это будет что-то вроде Великой китайской стены, — буркнула Белл.

— Ну, вряд ли, — протянул я. — Зачем же так сразу… — Засунул полотенце обратно в шкаф. Поискал глазами сухую майку — ничего похожего. Пришлось отправиться в спальню, там моя гардеробная. Белл пошла следом. В гардеробной нет света. Все никак не можем сменить лампочку, которая перегорела вскоре после нашего переезда. Я рылся в белье на ощупь. В темноте гардеробной звуки пианино опять сделались настойчивыми, сильными, отчетливыми.

— Она ведь не турчанка, что это она все время играет турецкий марш? — сказала Белл.

Я знал, где лежат мои майки, и быстро нащупал их. Вытянул одну и напялил ее на себя, пока шел обратно в комнату.

— Это невежливо, не по-соседски, это просто некрасиво, — продолжала Белл.

Я остановился в узком освещенном коридорчике, ведущем из спальной в гостиную, как раз возле ванной — одна рука в рукаве, а голову я силюсь продеть в узкую горловину рубахи, помогая себе другой рукой.

— Что ты сказала? Я не расслышал. — Я уставился на Белл.

Белл повторила.

Наконец я протиснулся в узкий ворот рубахи, всунул вторую руку в рукав. Прошел в гостиную. И едва коснулся спинки шезлонга, почувствовал, что безумно устал.

Белл придвинула низкую скамеечку и устроилась возле моих ног.

— По меньшей мере они могли бы сначала предупредить нас.

Утомленный, я прикрыл глаза и промолчал.

— Ты не считаешь, что это их долг? — спросила Белл. — Разве просто из уважения к нам они не должны были выяснить наше мнение о заборе?

Звуки пианино вплетались в ее слова как своеобразный лейтмотив.

— Что ты сказала? — переспросил я.

— Они не уважают нас, — повторила Белл. — Их не беспокоит, что мы подумаем. Что им до нас! Они и за людей-то нас не считают!

Слова ее звучали на фоне ликующих звуков пианино.

— Ну, Белл, зачем же ты так?

— А ты не думаешь, что они должны были хотя бы прийти и сказать: так, мол, и так, мы проводим эту границу, вот ваш участок, вот наш — точка! — возмутилась Белл.

— Ты полагаешь? — уточнил я.

— Я — да! Именно так я и полагаю! А ты разве нет?

— Я, право, не знаю, как-то не задумывался об этом, — пробормотал я.

— Тогда начинай задумываться прямо сейчас. Самое время.

Мне было интересно, почему ее слова вдруг зазвенели так пронзительно. Оказывается, умолкло пианино. И установилась ночная тишина, и улегся ветер.

Я встал с шезлонга. Подошел к приемнику, включил его в сеть и открыл крышку. Белл последовала за мной. Я покрутил ручку настройки, ища музыку. Белл протянула руку и захлопнула крышку.

— В чем дело, Белл? — удивился я.

— Да ни в чем.

— Тогда перестань. Оставь в покое и их, и меня.

Белл помолчала, потом произнесла:

— Это она.

— Что она?

— Мне кажется, она не любит меня, — промолвила Белл.

— С чего ты это взяла?

— Я дарила ей подарки — они ей не нравились. В последний раз на день ее рождения я подарила ей сыр — она даже не поблагодарила!

— Да зачем ты вообще приплела сюда подарки?! Может быть, она ненавидит сыр! А может, сыр в день рождения — глупо?!

— Она терпеть меня не может, — твердила Белл. — Как и всякого, кому я нравлюсь. Когда он подарил мне цветы из ее сада, вряд ли ей это пришлось по душе.

— Ну, это мало кому понравилось бы, — сказал я. — Затея с цветами — не самая удачная, как и с сыром.

— Он попросту дружески симпатизирует мне, а я — ему!

— Ну разумеется. — Я не стал спорить.

— Он вел себя по-добрососедски — я верю в такие взаимоотношения!

— Да, да, конечно, — поддакнул я.

— А она не хочет себя так вести и не верит в добрососедство. Вот и ему не позволила!

— Белл, — взмолился я, — но ведь я их совсем не знаю. Это твои знакомые.

— Нет, и твои тоже! Ты иногда катался с ними на автомобиле!

— Только однажды! — Я принялся оправдываться. — Я сидел на переднем сиденье, а она, выходя из машины, хлопнула его по заду. Это и был первый и последний раз!

— И что же, тебя этот ее шлепок возмутил?

— Ну, это их дело. Мне только не понравилась некоторая нарочитость: она словно бы дала понять — он мой, а я — его.

— А то, что она разгуливает по саду в безобразно коротких шортах, — это, по-твоему, не нарочитость?! — вспылила Белл.

— Мне все это не по душе. Но не я же придумал переезжать сюда, — сказал я.

— Ты тоже! Ты и я — мы оба!

— Разве не он привез тебя сюда впервые взглянуть на эти дома?

— Он сам хотел посмотреть свой будущий дом, а меня подвез просто из любезности!

— И во второй раз — из любезности, и в третий?

— Но мы же собирались поселиться рядом! — доказывала Белл.

— В этом квартале — сорок домов. Почему мы выбрали именно этот, рядом с ними?

— Это столько же мой выбор, сколько и твой! — настаивала Белл.

— Ты права, — согласился я. — И теперь ничего поделать нельзя.

— Да, ничего не поделаешь.

— Вот и прекрасно. И отстань. Отстань от них и отстань от меня.

— Но ты обязан что-нибудь предпринять! — заявила Белл.

— Я?

— Да, ты. Они не так ставят этот забор: он ближе к нашему дому, чем к их. К ним отходит большая часть лужайки!

— Неужели? — Я подошел к окну. Было еще достаточно светло, чтобы в призрачном свете можно было различить злополучную границу. Видны были и цветы — розы, циннии, георгины, — они пылали во мраке. Я вернулся в кресло, поглядел на стенные часы. Четверть девятого. Бой часов раздался в тот момент, когда я опустился в шезлонг. Ноги я положил на скамеечку.

— Им досталась большая часть лужайки, — повторила Белл.

— Может быть, она нужна им под цветы? — спросил я.

— Они разделили ее нечестно! — твердила Белл.

— Ты хочешь сказать, что две половины не равны? Что это, в сущности, вовсе не половины?

— Что с тобой? — удивилась Белл.

— Со мной? С ним! Разве не он — доктор математики? Нечего сказать, хорош доктор математики, не умеющий делить пополам!

— Какая муха тебя укусила?

— Может, ему требуется полк землемеров с теодолитами, отвесами и вешками?! Может, тогда он сможет разделить их пополам? Может, он и на десять частей будет тогда в силах разделить?! — Я бушевал.

— Мне-то ты зачем все это говоришь? — возмутилась Белл. — Скажи ему! Скажи им!

— Слишком громко пришлось бы кричать.

— Давай, давай! Выскажи им все! Пусть знают! — Белл подзадорила меня.

— Отстань, Белл, — промолвил я. — Оставь их в покое!

— Пожалуйста, если ты хочешь.