Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Когда машина, приближаясь к городу, проезжала по тому отрезку пути, где шоссе описывало широкую дугу, он увидел среди деревьев цинковые кровли домов — в пасмурную погоду они резко выделялись на фоне лусонских гор.

Вид знакомых мест не взволновал его, испытывал он только досадное малодушие при мысли, что отец, вероятно, уже не сможет поговорить с ним. Он подозревал, что отец хотел сказать ему нечто чрезвычайно важное, что не успел высказать за многие годы; однако он не прибавил скорости даже тогда, когда они, въехав в город, миновали провисшую, мокрую от дождя арку в честь девы Марии (был месяц молитв) и аллею из акаций и кокосовых пальм. В чистом воздухе, напоенном едва осязаемым ароматом земли и листьев, витала какая-то таинственность. Один из прохожих помахал ему рукой, но он не узнал его: наверное, кто-нибудь из друзей детских игр или бывший школьный товарищ, подумал он… Ветер шевелил листву над мощеными улицами, нагонял на ветровое стекло брызги дождя.

Ворота были открыты, и он вывел свой «шевроле» на аллею, ведущую к дому отца. Заглушив двигатель, посидел немного, предполагая услышать сквозь шум ветра в деревьях плач скорбящих женщин. Потом помог Терезе выбраться из машины, и они постояли на посыпанной гравием дорожке. Никто не вышел их встретить. За домом залаяла собака. Все окна по случаю ветреной погоды были закрыты. Он провел Терезу по портику и хотел было толкнуться в дверь, но ее в этот момент открыл его брат Луис. Брат оброс щетиной, под глазами у него темнели круги. Все трое вышли в sala, их шаги в гулкой сумрачной комнате с высоким потолком казались неестественно громкими.

— Что с ним?

— Сердечный приступ. И осложнения. Точно не могу сказать.

Он думал, что встретит в этом затемненном зале людей, но ошибся: все кресла были пусты. Когда они поднимались по лестнице, дедовские часы на площадке пробили половину третьего, Их мелодичный бой, приглушаемый старинными панелями, звучал мягко.

Он сказал:

— Но ведь мама еще в прошлом месяце писала, что он поправился.

— Тут одна неприятность вышла, — ответил брат. — Помнишь господина Рамоса?

— А что?

— Папа едва не убил его. Из револьвера. Поругались они. Из-за каких-то денег, дело чести…

Когда они поднялись наверх, из комнаты больного вышла медицинская сестра; в руках у нее был тазик, из которого сильно пахло спиртом. У двери их ждала мать, она вяло произнесла его имя. Он нагнулся и поцеловал ее в морщинистый лоб. Тереза прижалась к ней, какое-то время они с грустью смотрели друг на друга, потом мать провела всех троих к больному.

В комнате с наглухо закрытыми окнами стоял тяжелый запах болезни и лекарств; у распятия горели свечи, бросавшие колеблющийся свет на кровать с балдахином, где лежал отец. Он дышал ртом, грудь его слегка вздымалась, глаза, устремленные на зажженные свечи, сверкали лихорадочным блеском.

— Папа, — позвал он. — Это я, Тони. Мы вместе с Терезой приехали.

Взгляд отца был обращен теперь вверх, на полог, глаза горели по-прежнему. Тони прислушался к его слабому дыханию.

— Папа, — снова позвал он, — я Тони, твой сын. Тони… — В висках у него застучало, к горлу подступил комок. — Папа!

— У него отнялся язык, — объяснил Луис. — С тех пор как с ним случился приступ, он не сказал ни слова.

Тони выпрямился и еще раз взглянул на отца, на его широко поставленные жесткие глаза, на немые безжизненные губы; он уже сквозь слезы смотрел на этого старого умирающего человека, помня, каким он был гордым когда-то, каким сильным и темпераментным.

Тереза подошла к нему и взяла за руку. Снова появилась медсестра, на этот раз в сопровождении мужчины в очках, который смущенно теребил в руках стетоскоп.

— Тебе надо пойти отдохнуть, — сказала мать Терезе. — Не беспокойся, у меня есть сиделка. Дорога-то дальняя у вас была.

— Я с вами останусь, мама, — предложила Тереза.

— Нет, нет. Ты устала. Тебе полежать надо…

Когда они вышли, донья Пилар села возле кровати на кресло-качалку. Медсестра привела в порядок флаконы на столике. Было слышно, как подрагивают под напором ветра оконные рамы. Она видела, как муж борется за каждый глоток воздуха. Это ее не удивляло, не пугало; она любила мужа, но научилась относиться к больному строго и деловито; перед лицом того, что нельзя изменить, надо сохранять мужество. И все же временами она страдала от одиночества и старческой обособленности: муж с годами все больше отчуждался, дети уходили, обретая другие привязанности, и тоже, в сущности, становились чужими.

Несмотря на неподвижность воздуха в комнате, язычки пламени на свечах дрожали, будто чувствуя, что за окнами бушует ветер. Когда в доме появились Тереза и Тони, она читала «Аве Мария»; теперь же шептала последнюю молитву из десяти — «Распятие Христа». Она попробовала сосредоточиться, представить себе распятое тело, кисти рук и ступни, пробитые гвоздями, подумать о жажде, о пролитой крови, об избитом лице человека, сотворенного богом. Ничего не получалось, в голове роились посторонние мысли. Мануэль. Уехал в Америку и как в воду канул, не дает о себе знать. Снится ли ему умирающий отец? В январе разродится Тереза. Тони не должен ее нервировать. Мануэль, Луис, Тони; и дочери — Нена и Перла. Перла теперь монахиня.

Донья Пилар откинула голову на спинку кресла и опустила веки. Наконец Тони и Тереза приехали, часы томительного ожидания кончились… Вот медсестра вышла в холл… Ветер печально завывает, словно напоминая: жизнь прожита, былого уже не вернешь… Она постепенно расслабилась и впала в полузабытье. Ей вспомнилось, как она, юная девушка, танцевала; раскрасневшаяся, веселая, неутомимая, кружилась в вальсе, музыка играла всю ночь, потому что ночь была новогодняя, кружилась у открытой эстрады на городской площади, украшенной яркими лентами серпантина, молодые партнеры звали ее Пили и домогались ее любви. Они не знали, что она уже обещала свою любовь одному угрюмому парню, который не умел танцевать и только бросал в ее сторону ревнивые, угрожающие взгляды, она же смеялась и танцевала со всеми, кто был влюблен в нее. А когда танцы кончились и померкли звезды в тропическом небе, этот угрюмый парень не отпустил ее домой, взял на руки и понес в свой автомобиль (черный «бьюик» устаревшей марки, реквизированный командованием армии во время войны) и там целовал, несмотря на ее яростное сопротивление. Потом она плакала, когда он вез ее на рассвете в Манилу, хотя знала — лучше, чем когда-либо, — что любит этого неистового парня, которому суждено было стать ее мужем и — спустя много лет — мэром города, затем губернатором, отцом пятерых детей, в том числе трех сыновей — таких же бесстрашных и порывистых, как их отец, и двух красавиц дочерей — хрупких и нежных, но честных и умелых, помогавших матери на кухне, когда муж приглашал на обед гостей (в 1931 году сам президент навестил его во время путешествия по стране), или игравших летними вечерами на рояле в просторной гостиной, исполняя вальсы, которые она, неутомимая и веселая Пили, танцевала когда-то с влюбленными в нее молодыми людьми — ох, сколько еще воды утекло, пока она превратилась в седовласую донью Пилар, что ходит теперь по утрам на литургию, посинев от холода и превозмогая слабость…

Она вдруг встрепенулась и задрожала, словно охваченная чувством вины за эти предосудительные воспоминания; ей казалось, что она изменила своему долгу. Последние отзвуки грез растаяли вдали, среди неясного ландшафта. В комнате стало совсем темно; электричество считалось в городе роскошью, и включали его только после шести часов. Она чувствовала себя душевно уставшей, опустошенной. У кровати, опершись на спинку, стояла медсестра.

Больной вздрогнул. Медсестра быстро подошла и пощупала его пульс.

Донья Пилар зажгла свечу и всмотрелась в лицо мужа: когда они встретились взглядами, она прочла в его глазах немой ужас.

Она обернулась к медсестре и сказала ровным, тихим голосом:

— Пошлите, пожалуйста, за священником.