Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Священник пришел после благовеста. Это был рослый молодой человек со стриженой головой, застенчивой улыбкой, слегка прихрамывающий — новый коадъютор прихода, назначенный сюда после окончания семинарии. О том, что он новичок, можно было судить по неловкости в движениях, когда он надевал при рассеянном свете свечей и электрической лампочки свой стихарь.

Донья Пилар сказала:

— Боюсь, отец Сантос, что исповедоваться он не сможет. Он потерял дар речи.

Отец Сантос потер подбородок, как бы проверяя, чисто ли он выбрит.

— Ничего, — сказал он неожиданно низким и звучным голосом. — Он может отвечать и жестом.

Священник поставил на стол, перед распятием и свечами, серебряный сосуд с елеем. Склонился над доном Рикардо и осенил его крестным знамением.

— Покайся в грехах своих, — начал он. — Признайся, что прогневил всевышнего… Покайся господу. Я — пастырь… Ну, подай же знак. — Глаза умирающего по-прежнему выражали только неописуемый страх. Лоб священника повлажнел, лоснилось от пота и его благочестивое мальчишеское лицо. — Признайся богу в грехах своих. — Он торопливо, будто не желая обременять слух присутствующих таинственным звучанием чужого языка, пробормотал по-латыни отпущение грехов.

После индульгенции священник взял со стола серебряный сосуд и окропил больного освященным маслом. Закончив соборование, опустился на колени перед кроватью и стал читать заключительные молитвы; одна из женщин тихо заплакала, в глазах дона Рикардо светился все тот же безмолвный ужас.

В холле собрались сыновья и дочери, они устремили на священника вопрошающие, удрученные взгляды. Тони проводил его вниз через sala к выходу. Впервые в жизни отец Сантос попал в такой вместительный, в такой древний особняк: портреты предков на потемневших стенах, старинной формы окна с узорчатыми стеклами. Ему хотелось побыть здесь еще немного, покурить, побеседовать, перед тем как окунуться в мрачную ветреную непогодь, но Тони уже открыл входную дверь. Он снял с вешалки свой пиджак.

— Кто позвал вас сюда, святой отец?

— Ваша мать, — ответил священник, удивленный таким вопросом. Ему показалось, что от Тони попахивает виски; впрочем, он не был в этом уверен. — Вас зовут Тони, не так ли? — с улыбкой спросил он.

— Неужели вы не понимаете, что он может умереть от малейшего потрясения? Вы действительно не понимаете, святой отец?

— Я не знал. А пришел потому, что…

— Но ведь пользы-то от этого — никакой, верно? Он не подал вам никакого знака. По-моему, он даже не заметил, что вы там были.

— Господь справедлив и милостив.

Священник отвернулся и пошел прочь от дома. Выйдя за ворота, зашагал по темной аллее. Был уже вечер, в воздухе веяло холодом, и он пожалел, что не взял с собой пальто. От земли пахло дождем и гниющей листвой. Он остановился у дерева, закурил, с удовольствием затянулся. Ему вспомнился собственный отец, умерший много лет назад от пьянства. Сколько нас умирает, так и не познав безграничной любви всевышнего? Сколько нас погибает в преддверии ада, задохнувшись от противоречивых желаний? Отец Сантос ускорил шаг; на мокрую дорогу, освещенную слабым светом уличных фонарей, падали прыгающие тени листьев.

Часть неба над рыночной площадью очистилась от туч, и в нем четко обозначились блестящие, как стеклышки, звезды. «Пресвятая богородица, заступница, избави нас от недуг и болезней…» Холодный ветер мчался над городом в горы и дальше, во тьму, пригибал верхушки финиковых пальм вдоль протоптанной в траве дорожки и трепал полу его сутаны; священник заторопился домой, в уютную и хорошо освещенную квартирку, где его ждали горячий ужин и книга.

Часы на лестничной площадке пробили один раз, оповестив о начале нового дня, а дон Рикардо был жив еще, хотя лежал с закрытыми глазами и дышал чуть слышно; казалось, он просто задремал, не испытывая никакой боли. Тони, его мать и Луис расположились вокруг резной кровати, со страхом ожидая предсмертной агонии.

— По-моему, в этом состоянии он пробудет еще долго, — сказал Луис. — Как ты думаешь, Тони?

Тони разжал кулаки и встал, нетерпеливо забарабанив пальцами по спинке стула; ему опротивели спертость воздуха, измученное лицо брата и томительное ночное бдение. Но тут же почувствовал неловкость и постарался избежать взгляда матери. Ему захотелось покурить, но он не сразу решился выйти; потом все же вышел и направился по холлу в другую спальню.

Лучи света, проникавшие сквозь решетку, расчертили потолок и часть стены на маленькие расплывчатые квадратики. Тони достал из кармана рубашки, висевшей на стуле, пачку сигарет, закурил и распахнул окно. В лицо ему дунул сырой ветер, комната моментально наполнилась холодом, противомоскитная сетка над кроватью надулась.

Он выругался и захлопнул окно.

— Тони…

— Я разбудил тебя?

— Нет, — ответила жена. — Я не спала… Тони, что папа?..

— Пока ничего. Если бы этот чертов священник не…

— Не надо, Тони. Пожалуйста, не бранись.

Тереза подняла сетку и села рядом с ним на край кровати. В доме обиженно заплакал ребенок, послышался резкий окрик Нены, сестры Тони, и все стихло, слышен был только шум ветра. Тони ногой придавил окурок. Вспомнил свою привычную службу в городе, приятный шелест бумаг на письменном столе, монотонный стук пишущих машинок. Вспомнил родителя, нещадно лупившего своих сыновей палкой из слоновой кости. Дисциплина! В ушах Тони и теперь еще гремит голос отца. Крики, брань, одержимость, которой он, Тони, не разделял, — вот и все, что осталось в его памяти об отце. И вот он умолк навеки, умирает, так и не суждено им было друг друга узнать.

Тони взял руку Терезы — такую чуткую, теплую, живую.

— Когда-то в этой комнате спали мы с Мануэлем, — сказал он и вспомнил, как его непокорный брат, взбунтовавшись однажды против отца, ударил его по лицу; вспомнил вечера, проведенные ими в этой комнате, их беседы, их несбыточные мечтания.

Наплыв воспоминаний и горечи вызвал в нем такое же чувство, какое испытывает человек, понесший огромную утрату. Скоро отец умрет, его друзья и враги придут отдать последний долг; похоронят его с почестями, как знатного гражданина, бывшего губернатора провинции; будут, наверное, и речи, и даже оркестр, несмотря ни на проливной дождь, ни на палящее солнце. Дорога на кладбище в это время года, в сезон дождей, слякотная, грязь перемешана с конским навозом, в черной воде канав копошатся свиньи. Неизвестный, непредсказуемый конец любви и ненависти, радости и отчаяния; мало дано человеку времени ходить по земле. Он почувствовал прикосновение руки Терезы, руки реальной и близкой. Она гладила его усталые плечи, и голос ее, похожий на плач, все повторял его имя:

— Ах, Тони, Тони…

В безотчетном порыве скорби и гнева он притянул жену к себе, зарылся лицом в ее густые волосы и прильнул к округлости ее живота. Тихо всхлипывая, он взывал к ней — в эту минуту живое тепло ее тела представлялось ему единственно важным, а дом отца и все, что с ним связано, — преходящим. Но она стала сопротивляться, попятилась к стене и в конце концов вырвалась, рукав ее ночной рубашки порвался.

— В тебе нет ни капли совести! Ты — бессердечное животное!

Ее гневный шепот потряс его, точно удар хлыста. Они стояли лицом к лицу в белесой мгле комнаты и тяжело дышали.

— И это все, что ты… — Она запнулась. — О, Тони, зачем ты так? В такую минуту?

Глухое и жестокое чувство одиночества вдруг ярко вспыхнуло в его душе и через мгновение погасло, превратившись в пепел.

— Извини, — пробормотал он. — Я этого не хотел, Тереза, прости меня…

Из холла донесся голос Луиса — брат звал его. Тони постоял в застывшей позе, потом повернулся и пошел в другую спальню, пошел не торопясь, невероятно замедленным шагом, точно в сновидении, уже зная, что отец мертв. Тереза шла за ним следом. Мать читала заупокойную литанию, ее тихий голос явственно пробивался сквозь ветер, казавшийся шелестом таинственных крыльев в необъятном предрассветном небе; Тони стал на колени, скорбя не столько об умершем, сколько обо всех живых и о тех, кто еще не появился на свет.