Барабаны пустыни

— Каким образом?

— Прекратить, например, продажу нефти Европе и заставить ее оказать давление на Израиль.

— Если мы это сделаем, то откуда получим деньги для закупки оружия?

— Мы прекратим перекачку нефти на короткий срок. Европа крайне заинтересована в нашей нефти, благодаря ее высокому качеству и близости к европейским странам. Европе невыгодно ввозить нефть издалека. Суэцкий канал будет закрыт, а гонять танкеры вокруг мыса Доброй Надежды весьма накладно. Следовательно, нефть — наше верное и эффективное оружие в битве с Израилем.

— Хорошо, но кто заставит ливийское правительство пойти на такой шаг?

— Патриотические силы народа…

— Громкие слова! Силы народа разгромлены и загнаны в подполье. Забыл о фальсифицированных выборах? Забыл, что Ливия не поддержала арабов, когда они порвали отношения с ФРГ?

— Мы сбросим правительство, если оно не выполнит наши требования!

— У тебя разыгралось воображение, Махмуд. Правительство предоставило нашу территорию крупнейшей американской военной базе.

— Мы включим в наши требования пункт об эвакуации этой базы с нашей территории.

— Это будет означать войну с США!

— Не с США, а с американским империализмом. Какой толк от нашей свободы и независимости, если база нависла над нами как дамоклов меч! Многие народы успешно борются против империализма и побеждают.

— Все это красивые теории. Не забывай, что прибыли от нефти сделали наш народ изнеженным, приучили к комфорту, ослабили его волю и решимость.

Уже на пороге комнаты Махмуд сказал:

— Мы откажемся от нефти, если она толкает нас на капитуляцию и покорность!

Я рассмеялся… Вот чудак! Хватит с нас долгих лет нищеты, невежества и изоляции…

* * *

Я вышел на улицу. Был чудесный летний вечер. Когда я вошел в кафе, мои друзья уже сидели на своих местах и с важным видом обсуждали новости. Они не сразу заметили мое появление.

Абдалла, размахивая руками, разглагольствовал:

— Мы должны сыграть свою роль в битве с Израилем. Египет не нуждается в людях, ему нужны деньги на оружие, и мы можем их дать.

Абдалла почти слово в слово повторял речи Махмуда о значении ливийской нефти в общеарабской борьбе. Я закрыл глаза и погрузился в дремоту.

Громкий голос Ахмеда вернул меня к действительности.

— Ливийская армия безоружна. Правительство боится собственной армии и хранит оружие в арсеналах, вдали от солдатских казарм. Нам нужно добиться ликвидации американской базы.

Шейх Селим возразил:

— Если мы заставим американцев уйти, не займут ли их место русские?

— Я готов заключить союз с самим дьяволом, если это поможет освободить нашу землю и уничтожить сионизм…

Тут даже я не выдержал:

— Ты действительно веришь, что Россия поможет нам уничтожить сионизм?

— Да.

— Ей-богу, ты соврал. Возможно, Россия согласится оказать нам материальную и моральную поддержку, но не в такой степени, чтобы мы смогли уничтожить Израиль. Ведь Россия сама признала создание государства Израиль.

— Это было давно, сейчас условия изменились… Одним словом, интересы России не противоречат нашим, поэтому для нашего дела она в тысячу раз лучше США.

Здесь друзья заспорили все разом. У меня снова началась головная боль. Я встал и вышел на улицу. Отовсюду доносились запахи пищи — наступил час ужина. Дома я сразу же заперся в своей комнате, отказавшись от еды.

* * *

И вот пришло то утро. Придя на работу, я принялся разбирать бумаги, а мои коллеги продолжали обсуждать развитие событий на Ближнем Востоке. Зазвонил телефон. Едва я поднял трубку, как услышал взволнованный голос Махмуда:

— Брат, началась война.

— Какая война? Что ты говоришь!

И сразу мои коллеги хором закричали: «Война! Война! Война!»

Ахмед выбежал из комнаты и через минуту вернулся с транзистором. Все арабские радиостанции передавали военные сводки. Дикторы кричали: «Арабские братья, ваша героическая армия самоотверженно сражается на Синае». Я шептал про себя, как молитву: «Аллах, сделай победу союзником арабов. Мое сердце с вами, герои-солдаты». А диктор продолжал: «На Яффу, арабы, на Хайфу, на Тель-Авив, герои. Настал час освобождения священной земли!»

Мои коллеги пустились в пляс, предвкушая скорую победу.

К полудню все жители Триполи, от мала до велика, вышли на демонстрации в поддержку своих арабских братьев. Повсюду гремели радиоприемники, люди пели и плясали от радости. Я с трудом добрался до дома. Горячая арабская кровь бурлила в моих жилах. Впервые в жизни я участвовал в демонстрации, шел твердо, с гордо поднятой головой. Во мне рождался новый человек. Патриот, революционер, твердый духом, готовый преодолеть любые трудности. Всю ночь мне снились сладостные сны.

Утро принесло всему арабскому народу горькую весть о поражении. Израиль разгромил египтян, почти полностью уничтожил египетскую авиацию. Вся арабская нация оплакивала это поражение. И вместе со слезами из наших душ уходили слабость, сомнение, отчаяние. Стихала боль, затягивались раны, и мы готовились к революции, великой арабской революции, против собственных недостатков, против сил реакции и империализма.

Мы редко видели Махмуда дома. Он активно участвовал в народном движении, организовывал демонстрации, распространял листовки, создавал комитеты народного сопротивления и отряды военной подготовки, собирал пожертвования на закупку оружия. Забастовка охватила всю страну. Народные комитеты потребовали ликвидации иностранных баз и прекращения перекачки нефти. Правительство подало в отставку. Новый кабинет обрушил массовые репрессии на национальные силы. Руководители народных комитетов были брошены в тюрьмы. Махмуда тоже приговорили к 6 месяцам тюрьмы. Но вулкан революции не потух. В его глубинах бурлила кипящая лава, но кратер пока безмолвствовал.

Мой отец из гордости отказался подать прошение о помиловании Махмуда. Мать не оплакивала его участь. Я впервые почувствовал гордость и восхищение Махмудом. Испытания сделали меня твердым арабским революционером. Теперь я знал, каким путем мне идти, чтобы жить свободным человеком на свободной земле…

* * *

Потянулись томительные дни. Но я верил, что придет день, когда солнце свободы взойдет над нашей землей и осветит лучами победы, надежды и жизни наш печальный город. Победа будет на стороне справедливости, ибо выше ее нет ничего в мире. Жизнь шла размеренно и монотонно, но все мы жили ожиданием революции. Правда, мы перестали шутить и смеяться. Дома мы обходили молчанием вопрос о Махмуде, так как вся наша страна напоминала большую тюрьму.

Махмуд отсидел свой срок полностью. Он стал замкнутым, молчаливым, задумчивым. Он часто отсутствовал дома и не любил, когда его втягивали в разговоры о политике. Одно время мне даже казалось, что у Махмуда исчезло желание бороться за свои принципы и веру.

На все мои расспросы он отвечал уклончиво, словно не доверял мне. Как-то он сказал:

— Ты мой старший брат, я тебя очень люблю, но ты не заставишь меня сказать о том, чего я не хочу.

— Как хочешь. Ты знаешь, что я не собираюсь вмешиваться в твои дела…

— Извини меня, Али. Я потерял всякую веру в громкие слова, ибо без конкретных дел они просто пустой звук…

— Ты хочешь сказать, что приступил к действиям?

— Пока нет. Я тебе сообщу, когда это произойдет.

— Будь осторожен. Я надеюсь, ты не стремишься провести остаток жизни за тюремной решеткой.

— Конечно, нет, но, если это произойдет, я пойду в тюрьму с чистой совестью.

Примерно через неделю после этого разговора Махмуд сообщил нам, что поступил в военный колледж. Увещевания, мольбы и угрозы отца и матери не помогли. Махмуд уехал в Бенгази и навещал нас раз в месяц. Мать тайком плакала. Но скоро она успокоилась. Сердцем арабской матери она поняла, почему Махмуд избрал военную профессию, и молчаливо одобрила его решение. Так покинул нас Махмуд — без шума, прощания и слез…