Бремя чисел

Энтони вышвыривает его в окно своей муниципальной квартирки на девятом этаже, после чего идет к лифту и нажимает на кнопки. Черт, не иначе как его нечистый попутал купить этот проклятый орех.

В лифте звучит классическая мелодия, призванная успокоить мятущиеся души тех, кто каждую неделю наносит на стены лифта очередное, на первый взгляд невинное односложное слово, очередную кличку: БОСС, ДУХ, ДРЫН, ТУЗ, ПЫЖ. На прошлой неделе — ХМЫРЬ.

Энтони старый человек — и как старый человек не доверяет ни вещам, ни людям. Но эти словечки и те, кто их пишет, отнюдь не раздражают Вердена. Пусть рисуют себе, если им так хочется, хоть на его двери. Есть в них своя прелесть, своя красота, особенно в мире, в котором стерты почти все различия. Если, как уверяют его соседки, эти клички своего рода опознавательные пограничные знаки, то тем лучше. Значит, география как наука о границах еще не изжила себя окончательно. Когда механистический Эдем окончательно избавится от нас — как касса избавилась от того парня, — возможно, мы вновь превратимся в пещерных людей и тогда будем относиться к бетону и хрому, этим творениям наших собственных рук, как к новой природе.

Лифт останавливается. Двери открываются. Энтони обходит территорию жилой многоэтажки в поисках кокоса.

Вот он. Лежит на траве рядом с кошачьей какашкой. Целехонек.

Верден поднимает кокос с земли и на лифте возвращается к себе на девятый этаж, отскребает с ореха налипшую грязь, кладет на пол и пытается поставить на него одну из ножек кухонного стола. Если всем весом усесться на стол, то кокос треснет. Но нет, чертова штуковина откатывается в сторону. Тогда Энтони достает из буфета жестянки с консервами и пытается с их помощью зафиксировать кокос. В принципе идея срабатывает, банки тяжелые и удерживают орех на месте, зато теперь у него самого ломит спину и уже не осталось сил, чтобы приподнять стол.

Энтони пытается отдышаться.

Музыка из лифта последовала за ним в квартиру. Страстное фортепьяно, божественные скрипки. Он узнает ее, почти узнает. Она то стучит ему в ухо, то вновь исчезает куда-то по собственной прихоти. Рахманинов? Или нет — Чайковский?

Музыка возвращается, и вместе с ней из сердца Энтони на поверхность рвутся все ошибки его жизни. Верден плачет — впервые за четыре десятка лет. Бедный Энтони, в конце жизни у него ничего не осталось, ничего такого, что вознаградило бы его за страсть к числам, птичкам и пчелкам.

Это «Будапештский концерт». Слезы ручьем бегут по морщинистым щекам. Сотрясаясь в рыданиях, Энтони прислоняется к кухонному столу, оплакивая собственную неприкаянность. Тот самый божественный концерт. Он слушал его, когда познакомился со свой будущей женой, Рейчел. Это было в подвале Национальной галереи.

Но почему он звучит здесь? Или лифт застрял напротив его двери? Немного придя в себя, Энтони высовывает голову на лестничную площадку. Двери лифта закрыты, а небольшое табло над ними извещает, что кабина стоит на первом этаже.

Может, теперь они транслируют музыку прямо в подъезд? Или даже сразу в квартиры?

Энтони возвращается к себе, но музыка крадется по пятам, словно хищник — уменьшенные пятые для левой руки тянутся за ним, царапая воздух.

Верден сердито вытирает лицо — боже, эта маразматическая, дурацкая, унизительная, слезливая старость! Я как Лир, думает он. Мне полагается неистовствовать, а не плакать. Увы, фортепьяно рыдает, и Энтони видит себя таким, каков он есть: жалкий старик в однокомнатной квартирке льет одинокие слезы. Теперь Верден знает, откуда доносится музыка. Она звучит у него в голове.

Он проходит в крохотную кухоньку, берет кокос и кладет его возле косяка двери между кухней и единственной комнатой, после чего наполовину закрывает дверь и становится к ней спиной. Энтони налегает на нее всем своим весом, но теряет равновесие и падает на пол, при этом больно ударившись головой о косяк.

Когда он открывает глаза, оказывается, что с освещением в комнате что-то не так. Все вещи утратили привычный цвет. Тонкие полоски света, напоминающие щупальца актинии, проникают в комнату откуда-то снизу, освещая потолок и оставляя в полумраке пол. Уличные фонари. Уже ночь.

Энтони пытается осторожно подняться. Сначала он поднимает голову. Как ни странно, боли нет. Не больно, даже когда он трогает голову. Верден приподнимается, садится на пол. В мозгу крутится сразу десяток видеороликов: трогательные комические сцены, в которых призрак вылетает из мертвого тела, зевает, потягивается, еще не понимая, кто он такой. Кажется, я умираю, думает Энтони, и эта мысль наполняет его умиротворением.

Фортепьяно, приглушенное и вместе с тем страстное, разражается каденцией рыданий, струнные в миноре изливают свои несчастья, затем постепенно стихают.

Кокос.

Он лежит на полу, расколовшись на две аккуратные половинки: одна на тонком белом ковре гостиной-спальни, вторая — на линолеуме кухни. Скорлупа темная, почти черная, мякоть внутри — белая. Большая часть молока разлилась по ковру. В углублениях образовались небольшие лужицы. Верден опускается на четвереньки: словно старый кот, он дергает носом и принюхивается.

Сладость жизни проникает в него и тотчас улетучивается.

Кряхтя и пошатываясь, Верден поднимается на ноги.

Энтони идет к своему креслу возле окна. Вокруг высятся муниципальные многоэтажки, практически неотличимые друг от друга. Внизу, на улице, уже собираются банды новых дикарей — парни из Туркменистана, Албании, Портси, Нигерии, Конго, Кошэма, Китая, Ирака, Уотерлувиля, Афганистана. Они выписывают круги на асфальте на горных велосипедах. Сбиваются в кучки, укрываясь от непогоды в подъездах, затем исчезают куда-то — наверное, уходят на выпас.

Верден вздыхает: это не более чем передвижение скота. Он бы предпочел, чтобы на улицах сталкивались воины в боевой раскраске. Увы, в последние годы какая-то важная часть человеческой натуры оказалась поглощена бетоном и хромом. Нечто такое, что уже не поддается извлечению. Какое счастье, что у него нет собственных детей.

Появляется женщина в макинтоше. На голове — платок. Она направляется к его многоэтажке. Она стара, думает Верден, наблюдая за ней с высоты девятого этажа. Она так же стара, как и он.

Чем дольше он за ней наблюдает, напрягая глаза, тем больше женщина напоминает ему комбинированную киносъемку. Словно ее наложили сверху, она там — и одновременно не там. Впившись пальцами в подоконник, Энтони словно зачарованный наблюдает за тем, как она приближается.

Подростки замечают ее и тотчас приходят в движение; у них на уме явно что-то нечистое. Один из них бросает ей в спину зажженную сигарету. Та попадает на плащ. Летят искры.

Но женщина продолжает идти. Она отходит все дальше от хулиганов, и тем не хватает духа преследовать ее.

Затем женщина исчезает из поля зрения. Энтони представляет, как она где-то внизу преодолевает последние ярды асфальтовой дорожки. Как поднимается по ступенькам крыльца к входной двери. Как набирает код. Открывает дверь. Делает шаг внутрь. Он определенно уже где-то ее видел.

Верден представляет, как женщина поднимается наверх. В его мысленном фильме она не стала входить в лифт, а идет наверх пешком. Хотя женщина так же стара, как и он, но шагает легко, механически, словно ступеньки — это что-то вроде глиссандо. Музыка окружает ее точно так же, как и его самого. «Будапештский концерт». Стены, межэтажные перекрытия, потолки — все в этом доме сделано из музыки.

Кстати о музыке. Неожиданно Энтони понимает, что это такое. Он знает, что происходит. После долгих лет одиночества это случается снова.

Женщина появляется на лестничной площадке и подходит к его открытой двери. Она останавливается, оборачивается и робко стучится.

— Можно войти?

Женщина ждет. Не дождавшись ответа, заглядывает в комнату. Перед ней старик, он сидит у окна и плачет.

— У вас все в порядке? Я заметила, что дверь открыта, и решила на всякий случай проверить. Я подумала, что, может быть…